Золотой обрез

РОДЫ
(телефонный монолог)

     - Так ты, что же, не приедешь? Ты! Один из трех моих лучших друзей! Яша и Додик придут с женами. Мы заказали зал на 100 персон. Скромно, только для самых близких. Ты помнишь, где мы прощались с Борей Либерманом? Нет, он не умер, он уволился! Ты что, забыл? А было-то недавно, лет двадцать тому.   Этот ресторан еще шикарнее и сцена прекрасно оборудована для медицинских целей.
      Ах, какой там стол для роженицы! Какой экран во всю стену, где все видно во всех подробностях. Лара так волнуется, хотя она много репетировала. А какая послеродовая палата в этом ресторане!
     Сход околоплодных вод назначен на пять вечера. Рановато конечно, но другой очереди уже не было. Мне будет обидно, если в фильме о родах вас с Тасей не будет.
     Боже мой, я вспоминаю скромные времена наших родителей. К роженице допускали только мужа. Остальные родственники ожидали снаружи. Даже шампанского нельзя было с собой приносить. Какой-то паршивый день рождения, когда вообще ничего не происходит, отмечался куда более размашисто.
     Околоплодные воды отойдут точно в срок. Это уже не проблема. А ты помнишь с чего начиналось? С помидоров, которые в полностью зрелом виде могли лежать в холодильнике две недели. Мы еще шутили, что хотим помидоров со вкусом помидора.
     Смешно, правда. Без тебя и роды не роды! Станешь нам "родным" человеком!
     Не пугайся, это шутка. Но роды не пропустите! И не опаздывайте!

Александр Легион
Люди, годы, жизнь, судьба, былое, думы, дневники и воспоминания

                            Искренность в небольших дозах опасна, в больших – фатальна.
                                                                                                             Оскар Уайльд

    - Хочешь, малыш, я расскажу тебе сказку? – произнес человек голосом диктора Литвинова. С этой фразы началось мое знакомство с Александром Легионом. Мне тогда было лет 10, а он был почти тридцатилетним «стариком», как называл его мой отец. Он и был знакомым моего отца.
    Не могу сказать, что я полюбил этого человека с первой фразы, да и потом мое отношение к нему оставалось настороженным. Пожалуй, самое теплое чувство, которое я испытывал к нему, это недоумение. С этим недоумением он возникал всякий раз и при всех наших встречах в доме моих родителей и потом при разных обстоятельствах.
    Наше пунктирное знакомство продолжалось без малого сорок лет и теперь я могу определенно сказать только одно: я его совершенно не знаю. Но, клянусь чем попало, мне ужасно не хватает этого человека, всегда восхитительно другого и каждый раз непобедимо жизнерадостного, даже, когда он появлялся на краю адской депрессии. Теперь читатель, Вы сами можете оценить, прав ли я. Передаю ему слово.
 

Александр Легион. О себе

    Доктор Александр Л., отоларинголог и логопед, специалист по ринолалии, изобретатель протеза для укрепления нёбно-глоточного кольца Всевластья Нибелунгов, создатель восстановительной методики для произношения сонорных и шипящих, исследователь турбулентности в носовом тракте.
    Последнее помогло мне предотвратить крушение Боинга-743,5 компании Cargolux после нападения на него стаи исландских археоптериксов, над долиной гейзеров летом 1983 года. Нападение было вызвано оброненной туристом из Зимбабве чашкой слишком горячего кофе. За этот подвиг я награжден Орденом Почетного легиона. С тех пор имя мне Легион. Друзья называют меня Леги.
     Д-р Александр Легион, отоларинголог. Прием по предварительной записи.
    "Опасайтесь кофе, именно с ним во рту принимаются самые глупые решения.
                                                                      Кембо Чивенга, зимбабвийский турист 
 
 

     Архив или его подобие Александр Легион не упорядочил. Авторские тексты, документы, фото-, видео- и аудиофайлы существуют в разных редакциях, а поэтому Вам, читатель, придется набраться терпения, ибо сочинения будут претерпевать изменения, пополняться новыми и менять порядок прочтения, увы, неизбежно линейный. Моего вступления это тоже касается. Надеюсь, кто-то продолжит эту работу после моей смерти.
      Итак, пришло время начать! Да простят мне Апис, Кама Сутра, Шакья Муни, Лао Цзы, Аноним, Иисус, Аллах, Каббала, Капитал, З.Фрейд, и другие многоуважаемые лица.

Дуди Бермудский, составитель

Александр Легион
Автобиография. Ранние годы

            Моих же тщательно проверенных версий рождения три.

            Помню крики, свист и поверх всего команда:
            — Ра-а-зойтись! Пошли вон! По домам! — потом глухие удары нагайкой и звонче саблей плашмя и снова: — Дор-р-огу Государю императору! Зарублю!
            Это первое, что я услышал, когда моя матушка разродилась прямо на заснеженной мостовой. Я шлепнулся на разлетевшуюся по снегу пачку листовок, выпавшую из-под подола роженицы. С тех пор я жил, согретый теплом революции.

            В другой версии смутно помню, что я оказался на дне большой алюминиевой кастрюли для отпаривания мозолей и кричал. Орут все новорожденные, но меня никто не слышал, поскольку я был еще полу-эмбрионом в фазе полу-птицы, моя гортань и связки не вполне сформировались, а голос был в такой высокой тональности, что человеческое ухо его не воспринимало.
            Мама уже уговорила папу сообщить, что у нее случился выкидыш. Тут раздался стук в дверь и к ним вошла соседка-цыганка. Она возвращала маме полбуханки хлеба, взятого взаймы накануне. Ее муж, русский летчик, был «хлебный мужик». Соседке очень понравилось содержимое кастрюли. Она стала просить отдать меня ей на суп, если вдруг родители решат от меня отказаться. Это меня и спасло.

            И наконец самая достоверная, совсем, как теория заговора. Родился я по старинке, от отца с матерью. Вышло это по оплошности и, как все такие дети, я стараюсь быть незаметным среди основного потока людей. В современных инкубаторах, где собраны яйцеклетки и сперма всего населения, конечно подбираются идеальные пары.
            С первых дней появления на свет я испытывал чувство вины и стыда за то, что я уродился. Родители смотрели на меня с укором: ты испортил жизнь всей семье. До сих пор я несу свой первородный грех. Не понимаю, как я выжил в бабской шапке с помпоном, доставшейся мне от старшей сестры.

            Незаметно и без воспоминаний подкралась учеба. Но однажды все изменилось. Родители попросили дядю Володю забрать меня из школы. Дядей он мне не был и согласился с восторгом. Дядя Володя довел меня до подъезда. На наш 7-й этаж ему очень  хотелось взлететь. Это было самое любимое его занятие: доказать, что лифт еле ползет, что зря изобрели этот лишний механизм. Но сегодня дядя Володя летел куда-то по делам.
            — Обещай мне, что один ты в лифте не поедешь, — строго настрого позаботился о моей безопасности дядя Володя, — Еще застрянешь. Отвечай за тебя.
            Я замялся. Из-за того, что ему надо лететь, я должен с тяжелым портфелем карабкаться по лестнице на 7-й этаж. Лихорадочно придумывал я отмазку. И тут он прищурился и сказал:
            — Ну, смелее! Соври мне! Родителям, если спросят, соврешь тоже. Не забудь!
            С тех пор началась моя настоящая жизнь лгуна и сочинителя истинной правды.

             В среду пришла, наконец, SMS. Нам разрешили выйти из мамада (укрепленной комнаты, бомбоубежища) в кухню и пополнить запас питьевой воды. Ровно в полдень на 2 часа дали обещанное электричество. Мы готовили на всех 4-х конфорках индукционной плиты. Успели многое, но ясно, что есть надо быстро, растянуть готовую еду на две недели было невозможно, холодильник без сети не продержится неделю даже с запасным аккумулятором. Зарядили все аккумуляторы: телефонов, лэптопа и нашей мазды. И запасные аккумуляторы, конечно. Да ладно, на пару недель хватит.

            Камеры-роботы обошли квартиру и отчитались о безопасности везде. Теперь можно сходить в туалет. Оба в исправном состоянии, так что это быстро. Очистили и свои переносные био-горшки из мамада.

             Сквозь опущенные жалюзи и бронированные стекла доносятся усиленные мегафонами речи на арабском. Взрывов давно не слышно и я включил радио с израильской музыкой. Она умиротворяет. Неожиданно трансляция прервалась и по радио сообщили, что наши погранвойска окружили центр города и движутся к Большой синагоге и Кварталу Халуцим, первых поселенцев. Западный Ришон-ле-Цион уже освобожден.           
             Арабов в Ришоне мало и к вечерней молитве город будет свободен полностью. Хорошо бы. Тогда и Ронька ночевал бы дома. Опять ничего не расскажет, офицерам нельзя. 
             После первого раза этому «смох аляй» (положись на меня) по радио уже не очень веришь. Тем более, надо поработать, а не ждать порядка. Кладу старенький узи на свой рабочий стол под правую руку. Снимаю армейскую куртку, тяжелую от трех дополнительных обойм, ножа и остальных мелочей. Усаживаюсь в кресло с лэптопом, подключенным через розетку, и погружаюсь в проект.   

Кстати, что касается
Короткие очерки

Изъятия времен

            У меня до сих пор не выходят из головы несколько безобидных фраз. Оказался я как-то в командировке в городе Ленинграде, которого я что-то давно не встречаю в новостях. Странно, красивый был город, правда по преимуществу в центре, у нас бы сказали в касбе или в старом городе.

            По утрам я завтракал неподалеку от гостиницы для командировочных в магазине полуфабрикатов, там всегда продавалось что-то питательное и недорогое. В очередной раз стоя в очереди перед открытием, я услышал чей-то голос:
            - Что же они не открывают? Уже девять.
Кто-то возразил:
            - Да нет еще девяти, еще без пяти.
            - Не может быть, вчера в это же самое время было ровно девять.
            Не знаю, был ли прав говоривший, крепкий высокий мужчина под сорок, в потертом пальто, но его уверенность не допускала сомнений. Я еще подумал, наверное ему тоже на Металлический Завод, но больше я его не встречал, время развело нас, как и других, в разные периоды и эпохи.

            Недавно, во время беседы с коллегами в обеденный перерыв, в одном из близлежащих кафе, которых тут в изобилии, я по какой-то причине вспомнил и рассказал эту историю. Сидевший напротив молодой программист, закончивший университет в Тель-Авиве всего лет десять назад, вдруг вскинулся:
            - Ну и что тут смешного? Просто глупость какая-то.
Смешного и правда было мало, но мне не хотелось это объяснять.
            - Да, ты знаешь, времена были бедные, смеялись и такому, - сказал я, разряжая обстановку.
            Однако, на обратном пути, ко мне присоединился мой младший ровесник, родом из Горького, города, который тоже исчез. И рассказал, что он тоже наблюдает какие-то странности, которые происходят со временем в последние годы. Он рассказал пару историй, достойных Хоккинга, и добавил:
            - Пожалуй теперь я не поставлю и ломанного гроша на то, что солнце взойдет на рассвете, скорее ближе к вечеру, когда станет смеркаться.

            Какое-то время я еще встречал его в компании, мы издали здоровались. Потом он исчез. На мои осторожные расспросы мне сообщили, что он уволился.          

            - Как же так, - подумал я, - и не попрощался?
            Больше мы с ним никогда не встречались.

Лофт

            Она шла по улице и непонятно почему вспомнила: лофт. И сразу поняла, что просто не знает этого слова. Что оно значит? Ей непременно нужно это выяснить прямо сейчас. Она присмотрелась к неряшливому старику. Он собирал в пакет пластиковые бутылки. Она подошла к нему и спросила по-русски:
            - Извините, вы не знаете, что такое лофт?
            - Лофт? – переспросил старик. – Знаете ли, сударыня, я бы очень хотел вам помочь. Но в «Морском Уставе» ничего подобного нет. Право, мне очень неловко отвечать отказом, но, кажется, на этот раз я не смогу вам помочь.
            - Извините, - ответила она раздраженно и пошла прочь по улице. Сердилась она, впрочем, на саму себя, на то, что до сих пор не купила смартфон.
            - Был бы у меня смартфон, я все бы уже выяснила прямо в Интернете.

С этими мыслями она зашла в магазин за халой и селедкой к шаббату.
            - Это недорого и надо бы успеть до наступления жары, - пояснила она почти вслух.  В кассу перед ней стоял «юноша», сказала бы она, но нет, это был молодой мужчина лет под 30. Когда подошла его очередь, он вынул наушники из ушей и расплатился. И тут она осмелела:
            - Вы не скажете, что такое лофт?
            - Лофт? Что вдруг лофт? Откуда лофт? Это заброшенная фабрика, цех или производство, в котором устроили клуб, или кафе, или жилье.
            - Спасибо большое, - ответила она, изобразив улыбку и отметив легкую неряшливость его русского языка.
            Вот теперь понятно, это лофт! Ну да в таком месте можно и полазить. Там высоко, можно и «позависать на скалах».
            «Мы повисим в лофте», - она вспомнила в точности фразу, которую сказал ей внук, уходя из дома рано утром. Да-да, «повисим» - это значит полазим по «скалам».

            - С кем это я говорю? - вдруг подумала она, - Почему о себе в третьем лице? И все-таки с кем, почему ему нужно объяснять самые простые детали? Он не ведет прямого диалога, но я знаю, кто это, и объясняю все, что ему нужно. Наверное это я, переделанная из себя самой, из той совсем другой жизни? «Остановить внутренний монолог» - вспомнилось упражнение буддистов. «Зафиксировать точку».
            - Да ты сама, как лофт, - вдруг впервые услышала она в ответ. Эхо-собеседник хохотнуло:
            – Стала болтливой «кафешкой» под своими сводами. Еще не затихли раскаты от мостовых кранов в широких пролетах высоко над головой.

Пробник

            Родиться в бедности она не выбирала. До школы им помогал мамин сожитель. Мама собиралась выйти за него замуж и тогда все стало бы, как у всех. Но перед самой школой он бросил маму.
            В школе быстро выяснилось, что высокая худая девочка не очень умна и не попадет ни в отличницы, ни в красавицы. Ее вершина жизни осталась у девочки-дошкольницы, уверенной, что она не хуже других, и что будет еще лучше.
            Она хотела быть, как все: хорошей ученицей, своей среди подруг, равной среди коллег, умницей-хозяйкой, заботливой мамой. За это она расплачивалась детскими сладостями и девчачьими феничками; у нее была только практичная одежда, вместительная косметичка, глубокая кошелка и ломовая забота о доме и семье; да еще три аборта и поспешные полные забот отпуска. И все необычное, что случалось с ней, тоже было заурядным, как грубые коричневые туфли на низком каблуке.
            И потом, когда муж начал зарабатывать, она излечивалась от своих привычек детскими шажками: крохотными пирожными в больших коробках, наборами пробников кремов и духов в миниатюрных тюбиках и флакончиках, рекламными пакетиками чая и кофе. Даже посуду она покупала маленькую, как бы кукольную. Она так и не отвыкла от скидок, залежалых подарков и сезонных распродаж. И с вещами своими говорила, как с детьми: чашечка, вилочка, столик, платьице, туфельки. 
            Как-то ей, уже немолодой, муж подарил подвеску с бриллиантом, настоящим, пусть и небольшим. Она надела камень несколько раз, удивилась и испугалась. Она встретила глаза в глаза неожиданную зависть малознакомых женщин и испугалась, как маленькая девочка. Камень стал сертификатом ее обычности, который не носят по пустякам на себе. В минуты грусти она надевала подвеску, раскладывала фотографии и предавалась воспоминаниям.
            Вспоминалась ей девочка, она перечитывала любимые детские книжки. За их чтением вставала школа, заурядность и цепкая бедность. И она перестала читать, как не читала до школы.

            Муж умер. Бриллиант стал чужим и лишним.
            - Весь этот мир – пробник. Пора от него избавиться, - решила она и подарила камешек уже немолодой дочери, как семейное достояние. Для девочки это не игрушки.

Юность Дориана

            - Не согласитесь ли вы позировать для портрета? – спросил профессор Г. своего студийца. Дориан согласился. Два года он учился в студии и предложение ему польстило.

            Впервые в опустевшей и от того еще более просторной мастерской стояла особенная тишина. Художник был погружен в работу, но наблюдать за ним было некому. Он развернул Дориана в профиль и посадил под свет из окна. Из глубины студии ученик видел вдалеке город весной крупными пестрыми пятнами.   
            Позировать оказалось непросто. Все же на третьем сеансе он уже обретал навык. И вот, расправляясь, потягиваясь и собираясь уйти, он неосторожно увидел результат. Крепкий рисунок выдавал руку мастера. Но вдруг Дориан разглядел рисунок внимательно и оценил себя пристальным спокойным взглядом художника.
            - Это я? Этот хрупкий, неуверенный в себе мальчик с семитским лицом – это я?   Это был он, Дориан. Он смотрел и смотрел на совсем юного парня, будто знакомился с самим собой настоящим. Дориан смешался и не заметил, как ушел без пальто.
            Тот сеанс стал последним, судьба грубо вмешалась в его планы да и саму жизнь. Откуда Дориану тогда было знать, что благородство – это подлейшая из слабостей, приобретаемых воспитанием. Наказанием за него был анафилактический шок и нескончаемая астма. Студия осталась в прошлом, в необратимо другой жизни.
            Портрет остался в его памяти. Как он ни ни пытался быть другим, чего бы ни добивался, кого бы из себя не строил, он так и остался маленьким робким неуверенным юношей, которого увидел в нем художник. Таким он и видит себя с тех пор при каждом взгляде в зеркало.

Что ты сейчас делаешь

            Он как-то позвонил мне и сразу спросил:
- Что ты сейчас делаешь?
- Жду твоего звонка, - ответил я.
            Он, наверное, забыл мой ответ и через неделю снова позвонил:
- Что ты сейчас делаешь?
- Прокрастинирую, - гордо ответил я.
            Он не понял и хмыкнул. С тех пор он продолжал звонить, а я стал ждать его звонки. После моих ответов, и он отключал телефон.
- Пишу реферат на веранде!
- Допиваю коньяк! – под шум электробритвы.
            Теперь я стал придумавать ответы и готовиться к его звонкам, но они всегда заставали меня врасплох.
- Да-да, шелковый, синий в косую полоску, - в сторону от микрофона.
- А, это ты? Все работаешь?  
- С какой целью интересуетесь, гражданин?
            Однажды я ответил:
- Наслаждаюсь жизнью.
            После этого он перестал звонить. Хочу позвонить ему. До зуда хочу спросить:
- Что-то давненько ты не звонишь. У тебя все в порядке?
            Почему же не звоню? Пространство между нами заполнено его молчанием:
- Ты же наслаждаешься жизнью. Не хочу тебе мешать.

Предатель

            Утром мы с папой должны были поехать на базар, купить картошки. Я на велосипеде назад бы с мешком вернулся, а он оттуда прямо на работу хотел идти.
            В июле жара наступает рано, но двухэтажный пристрой еще отбрасывал на улицу широкую полосу прохладной тени. В ней я и присел на цокольный выступ дома, пока папа во дворе привязывал пустой мешок к багажнику, чтобы мне было мягче сидеть. Было тихо, пыль на дороге улеглась за ночь и воздух был прозрачен.             
            Сверху, из открытого окна коммунальной кухни, доносились негромкие голоса и позвякивание посуды. Из двора выбежал мальчишка и рванул в переулок. Это был Илюшка, третьеклассник, салаженок, я с такими не водился. Чуть погодя, следом выскочил Лешка, мой одногодок и кореш. Остановился, повертелся в недоумении и спросил:
             - Куда Илюшка побежал?
            Оба они жили в пристрое, по их виду было ясно, что они уже успели поссориться и Илюшку ожидает расправа. Да мне-то что, махнул я рукой в переулок. Там же три стороны: два конца улицы, на которой наш дом стоит, да переулок, что упирается прямо в дом. Мамаша Илюшкина высунулась со второго этажа и обозвала меня Иудой. Мы с Илюшкой были евреи и обычно его мать была ко мне добрее, чем к другим.
            Вскоре вышел папа и мы, наконец, тронулись.
            Всю обратную дорогу с рынка я ехал медленно, осторожно. Мешок с картошкой оказался еще тяжелее, чем я ожидал, и велосипед то и дело заваливался. И еще я боялся тормозить педалью назад, цепь и так все время слетала, а ручного тормоза на нашем велосипеде не было. При этом я хотел быстрее вернуться, потому что потом мы шли с пацанами на реку и играли в футбол в роще, пока поле свободно. И вообще все было, как обычно в  каникулы: футбол, черемуха, речка, обед в мединститутской столовке напротив дома, пустое слоняние по городу, попытки попасть в кино без билета.
            Перед сном я вспомнил утро и долго не мог уснуть. За что она обозвала меня Иудой? Дура проклятая. 

Рим

            В ноябре в Риме темнеет рано, к тому же это здесь самый дождливый месяц, что стало понятно уже на месте. Но зато наша гостиница оказалась удобно расположена, метрах в 50-ти от фонтана Треви.
            Вечером накануне отъезда мы с женой в который раз возвращались пешком с пьяцца Попполо, заглядывая во все занятные галереи. Уже ближе к гостинице, когда стало окончательно темнеть, мы оказались на длинной узкой площади заставленной лавками букинистов. Мы решили побродить и здесь, выискивая на прощанье что-нибудь стоящее.
Площадь была выложена крупным темным булыжником, мокрым из-за недавнего дождя. Слабый свет фонарей разливался по мостовой.
            Из-за поздноватого для туристов часа книжные лавки стали одна за другой закрываться. Становилось еще темнее оттого, что лоточники выключали подсветку, Город как будто отворачивался от нас с женой. Появилось чувство заброшенности, и усталость после многочасовой прогулки выказала себя ломотой в суставах.
            В это время среди городских шумов я услышал музыку с небес, какие-то тихие ангельские голоса. Я не успел толком расслышать и понять, что это, как музыка прекратилась. Еще несколько секунд я прислушивался, потом решил, что это слуховая галлюцинация, шагнул неопределенно вперед, придумывая, чем занять длинный вечер в этом сплетении эпох и стилей... Как вдруг музыка грянула снова. Теперь мы оба слышали негромкие голоса, словно пролившиеся на нас с небес. Хоровое пение гулко отражалось в колоколе площади. А еще через несколько секунд мы различили на противоположной от нас стороне колонну одинаково одетых подростков, вероятно, какого-то церковного хора. Поющая на два голоса колонна приближалась к нам. Ангельское обаяние нарастало. Мы были в Риме, и вся его история вдруг выбилась из-под суетных впечатлений и звучала утешением, снизойдя до нас.

Белый брат

"Скажу, именно Е.П. Блаватская была огненной посланницей Белого Братства...      
Именно она была великим духом, принявшим на себя тяжкое поручение дать сдвиг
сознанию человечества... "
 Николай Рерих, из письма жене 8.09.1934г.

          В 1992 году один мой знакомый молодой человек, десятиклассник на ту пору, собирал тусовку ровесников и студентов на Плотинке, месте в Екатеринбурге популярном. Молодежь, которой набиралось под пару сотен прямо за зеленом пригорке, обменивалась вестями о музыке, заработках, будущем России, пили всякое, еще более всякое курили и т.д. Молодой человек, между прочим, был провозглашен "Отцом" этой панк-тусовки, вероятно за свои познания в рок музыке и последовательный нигилизм.
        Однажды туда забрел "Белый Брат" (ББ), так он себя назвал и начал было проповедовать свои белобратские представления о мироустройстве. Когда вдохновение ББ достало даже Отца тусовки, он понял, что пора что-то предпринять.

            Юноша поступил неожиданно для своего возраста архетипично. Налил он полстакана водки и протянул ББ с вопросом:
            - Выпить хочешь?
            Белый брат не отказался и к моменту последнего глотка утратил всякий интерес тусовки к себе и свой интерес к миру. После чего он удалился умиротворенный.
            Отец тусовки так и не узнал ни о Блаватской, ни о Рерихе, ни о Белом Братстве. Зато он отслужил в ЦАХАЛе, и стал доктором компьютерных наук в Израиле. Ностальгия накрыла его лишь однажды. Прогуливаясь со вторым малышом в парке, он услышал:
            - Давай возьмем беленькую, пару пиваса и заделаем триангуляцию!
            - Все-таки Белое Братство существует, - всколыхнулось в нем полузабытое, - пусть даже и еретическое, разбавленное пивом.   

Ульяновск, 1985 г.

            Кроме Волги, широкой здесь, как море, занять себя было нечем. Был, правда, в Ульяновске музей Гончарова и картинная галерея, довольно неплохая.
            Жили мы в роскошной гостинице, построенной когда-то в ожидании наплыва туристов. Голод был ужасный. Это же восьмидесятые годы. Как-то мы наблюдали, как люди буквально дрались за куриц, которых продавали с грузовика.
            Спасал нас сын и кафе «Сказка». Туда пускали только с детьми и там можно было, ну, как-то поесть.
            Конечно мы были и в мемориале Ленина. Я искала билетную кассу и спросила о ней у охранника.
            - Сюда билетов нет. Не все еще продается! - ответил он с нажимом вместо простого: вход бесплатный.

Апельсины на Хермоне

            Назову их Таня и Аня. "Они студентками были" филфака и подружками. Субтильная манерная Таня была со странностями, описанными психиатром в ее медкарте. Аня, наоборот, оборотистая высокая в теле здоровая девица с детским голосом и желанием быть особенной. 
            Попав как-то вместе в Москву зимой, они купили пакет апельсинов. Есть апельсины они сразу не стали. Начитанные Рождественским, они зашли в случайный двор и раскидали их по снегу. Это было фантастически красиво. Зажегся фонарь, и от зрелища стало невозможно оторваться.
            Вдруг из подъезда вышла старушка-жиличка. Не поняв, в чем дело, она принялась распинывать апельсины с дороги со словами:
            - До чего дошли! Уже апельсины продают порченые, людям и домой-то их нести противно.

            Сейчас Аня в Израиле. Судьба ее задалась. И только зимой, если выпадает редкий снежный день, она покупает апельсины и долго едет на своей корейской машине на гору Хермон. Там она разбрасывает апельсины по снегу и долго стоит рядом, приводя в боевую готовность сирийских пограничников.

            Наконец-то мы получили бесплатные билеты для посещения Рейхстага. Нас по счету пропустили в просторный пустой предбанник. Здесь мы должны были дождаться, когда предыдущая группа удалится полностью. Ожидание скрашивал кулер с питьевой водой и стопкой одноразовых пластиковых стаканчиков. Увидев это, моя жена решила набрать воду в маленькую бутылочку объемом в 2 стаканчика. Она подошла к установке и принялась наполнять бутылочку, придерживая кран-клапан и следя за струей и уровнем. 
            Я окинул взглядом зал и увидел, как сторожевая баба в казенном адмиральском мундире побагровела и стала пробираться из своего угла к моей жене, видимо, с целью объяснить ей, что такое орднунг. Жена уже наполнила бутылочку и, завинчивая крышку, подходила ко мне. В это время молодая маленькая японка, приободренная поступком моей жены, подошла к установке и тоже открыла свой маленький термос-кружку. В этот момент сторожевая баба и достигла своей цели. 
            Я не знаю немецкого, но, благодаря мимике, жестам и интонациям, понял всю тираду сторожевой бабы: 
            - Как вы можете, гейша? Разве вам не понятно, сёпуку-тян, что из этого краника можно только пить. Выносить воду с собой категорически запрещено. Вот же для вас, премногоуважаемых чурок, написано на доходчивом немецком. И не смейте оправдываться! А вдруг вы прольете воду и кто-нибудь другой, такой же бандит, поскользнется, фурштюкнется и повредит себе какой-нибудь член. Кто тогда будет оплачивать страховку?! Гёте?! 
            При этом ее лицо меняло цвет от насыщенного мясного до мертвенно-бледного и наоборот. Жесты были сдержанны, но сжатые кулаки не скрывали страстного желания обнять и простить. И только губы амбивалентно метались по лицу.
            Японка, не мигая, смотрела на нее глазами, словно созданными мигать. 
            На меня речь сторожевой бабы в мундире, произвела сильное впечатление. И, стоя поодаль, я совершенно ей подчинился. Внезапно я искренне решил избавиться прямо сейчас и здесь от всей имеющейся у меня жидкости. И я, наверное, верноподданно опростался бы, но жена тронула меня за рукав и сказала, что пора, что группу уже запускают. Меня отпустило, сделав пару шагов, я оглянулся: напряженная и бледная японка была сухой. 
            - Сильная женщина! - понял я, – Воспитана самураями и с тех пор никого не боится, даже культурных белых людей. 

Юность Дориана

            - Не согласитесь ли вы позировать для портрета? – спросил профессор Г. своего студийца. Дориан согласился. Два года он учился в студии и предложение ему польстило.
            Впервые просторная мастерская была особенно тихой и пустой. Художник был погружен в работу, но наблюдать за ним было некому, он развернул Дориана в профиль и посадил под свет из окна. Из глубины студии ученик видел вдалеке город весной крупными пестрыми пятнами.    
            Позировать оказалось не просто, он уже обретал навык, когда в конце третьего сеанса неосторожно увидел результат. Крепкий рисунок выдавал руку мастера. Но вдруг Дориан увидел себя пристальным спокойным взглядом художника.
            - Это я? Этот хрупкий, неуверенный в себе мальчик с семитским лицом – это я?
             Это был он, Дориан. Он смотрел и смотрел на совсем юного парня, будто знакомился с самим собой настоящим. Дориан смешался и не заметил, как ушел без пальто.
            Тот сеанс стал последним, судьба грубо вмешалась в его планы да и саму жизнь. Тогда Дориану неоткуда было знать, что благородство – это подлейшая из слабостей, приобретаемых воспитанием. Наказанием за него был анафилактический шок и нескончаемая астма. Студия осталась в другой жизни.
            Портрет остался в его памяти. Как он ни пытался быть другим, чего бы ни добивался, кого бы из себя не строил, он так и остался маленьким робким неуверенным юношей, которого увидел в нем художник. Таким он и видит себя при каждом взгляде в зеркало.

Договор
Рассказ

Областной центр на Урале. Конец 1988 г., начало экономического этапа Перестройки.

            Илья ловил муху, стоя у окна. Открыть окно и выпустить ее он не мог, окна были уже законопачены на зиму. Муха была назойлива, и оставить ее в покое он тоже не мог. Сам-то Илья не считал, что он ловит муху, он был погружен в раздумья о встрече с Зыковым. Она занимала его полностью.

            Илье Михайловичу, уже нашептали, что Зыков «стал таким» лет 8 назад. Тогда его жена уехала в Кемерово с новым мужем и забрала с собой сына. Илье это не показалось важным, не объясняло «каким таким?». Он не видел проблем в этом человеке. Более того, Илью он располагал к себе. Припомнился литейный цех, куда его привел Зыков: «Ты же не термист, тебе полезно будет», и немая сцена в пыльном окне каптерки на участке термообработки. Было видно, как Зыков сухо и твердо распекал и поучал технолога Валю. Потом крупная красивая моложавая Валя выскочила из каптерки. Она раскраснелась от удовольствия, как будто Зыков не обучил ее только что тонкостям профессии, а сделал с ней нечто сладкое и постыдное.    
            Муха оказалась хитрой и расторопной, поэтому Илья никак не мог заставить себя отойти от окна в торце коридора, где он был, как на ладони. Вместо этого он вспомнил, как Зыков в цехе вовремя остановил его:
            - Осторожно, отойди подальше. Вот сюда в сторонку, - жест и суховатый голос попридержали его за несколько секунд до того, как Илья сам, войдя с холода, почувствовал опасный жар, исходивший от толстой стальной плиты. – Это тебе не диссертацию писать, - неожиданно закончил Зыков без иронии.

            - Попрыгала бы так у Зыкова, - тихо произнес Илья о мухе и вспомнил сухопарого сутулого Николая Алексеевича. Зыкову было лет пятьдесят. Поймав его острый нервный взгляд, уже не замечаешь костистой худобы лица. Поношенный пиджак висел на нем с избытком, в самый раз для цеха.         
            Илья наконец поймал муху. Когда же он разжал кулак, муха резво вылетела.

            Он шел по коридору, по детской привычке комкая и разминая свои пальцы в ладонях. Надо было забрать у начальника отдела завизированный договор и заодно созвониться с институтом прямо от него, чтобы потом не было вопросов.
            - А Зыков муху бы не отпустил, - мелькнуло в голове.
            Кресло начальника было развернуто спинкой к окну и стеклянный графин на его столе удерживал свет пасмурного дня. Ходили слухи, что в графине спирт «на протирку магнитных головок ЭВМ». Вот почему у начальника отдела АСУП было много друзей на заводе.
            - Ты читал статью Карякина о хозрасчете?.. А зря..., - прислушиваясь к общим фразам, Илья участвовал в пустом диалоге, а сам пристально вглядывался в содержимое графина. Что-то мешало ему определить на просвет вода это или спирт. По отделу ходил анекдот, как однажды секретарша «с заложенным носом» полила из графина цветы с летальным для них исходом.         
            - У них сокращения, хозрасчет, понимаешь ли. Проблем не будет. Все в твоих руках, постарайся дальше без меня. Давай-ка я его подмахну, - и подписал бумаги накосо своей длиннохвостой перьевой авторучкой с черными чернилами.
            - Видишь, накладываю косые резолюции. Я косопишущий, - и сам хохотнул.
            В новой должности он оказался по свежему поветрию выбирать начальников и еще не пообвык. Ему все вокруг было внове и радовало, как новая вещица.
            Оказалось, что разговор начальника с завлабом Института математики уже состоялся. Той же ручкой он написал Илье телефон и имя на квадратном листочке и сменил тему:
            - Тебе, Илья, нужно будет потерпеть Зыкова. Николай Алексеевич – эксперт высшего класса, термист от бога. А еще зануда и параноик. Ну, было раз, его отчеты ушли в диссертацию. Так то были металлурги из политеха, те еще работнички научные. Теперь он во всех видит воров. И в тебе тоже, будь готов, – он словно догадался, чего не хватало Илье, и заполнил лакуны недоумения «чем же сложен Зыков». Разговор закончился, но преломление света в графине оставляло дискомфорт неясности.
            Заметив взгляд Ильи, косопишущий неожиданно предложил:
            - Хочешь фокус покажу? - и, не дожидаясь ответа, налил из графина на стол небольшую лужицу. Илья не успел удивиться, как он поджег пролитое.
            - Что? Это же спирт... – начал было Илья, но замолчал. Лужица вспыхнула небольшим ровным синим пламенем и через несколько секунд погасла. На полированной столешнице осталась прозрачная жидкость, но теперь это была чистая вода. Косопишущий наблюдал за впечатлением Ильи и улыбался.
            - Завод на вас полагается. Обстановка требует в разы увеличить объемы выпуска наших отечественных шаровых кранов. Эмбарго никто не снял. И чтобы качество не хуже «тамошнего». Нефтепроводы начинаются с кранов, а те начинаются, сам понимаешь, с заготовительного цикла. 

            Коридор наполнился инженерами и техниками разных отделов. Они выходили из своих бюро и торопились на проходную. Гудок уже прозвучал, рабочий день закончился. Илья возвращался в свое бюро и представлял себе потоки темных фигур с усталыми лицами. Со всей размашистой территории завода стекались они к проходной, образуя гудящую толпу. 
            - Пойду минут через десять, пусть на проходной рассосется.
            В опустевшей комнате, в ее тишине и прохладе Илья увидел себя на стороне Зыкова. Что-то откликнулось в нем самом: «Подлость. Это она невыносима для мастера, живущего профессиональным достоинством и долгом. Зыков очерствел именно из-за того, что был термист от бога».

2

            Ночью Илюше приснился сын Зыкова. Илья был Игорьком. Он прижимается к двери ухом, дышит ее краской, различает речь. Вот кто-то оперся о стол, другой поставил стакан. Вдруг дверь открывается и бьет его, Игорька, по уху. Не так уж сильно, но чувствительно в первые секунды. Он отскакивает. Происходит объяснение. Папа сообщает, что теперь сын будет жить с мамой и ее мужем. А его, папу, после отъезда он будет видеть редко. «Как редко?» Вопрос остается без ответа. Он, Игорек, обнимает папу с его теплой худобой, в его старой рубашке, пахнущей свежей стиркой.
            В этой сырой горечи сна Игорек вернулся с улицы зимой. Руки закоченели, он не мог держать клюшку и прижимал ее локтем. Папа взял клюшку, снял обледеневшие варежки, помог ему раздеться и подвел к раковине на кухне. Игорек испугался: вода же холодная. Папа открыл кран, и вода оказалась теплой. Руки постепенно отошли, и он стал сжимать и разжимать кулаки и согрелся совсем. Все это происходило в волглой тишине отчуждения: папа отныне будет далеко. Этот другой холод было не победить.

            Наутро у Ильи текло из уха. Он вспотел, хотел взять полотенце, приблизил ладонь к стене над столом и ощутил пальцами жар своей руки, отраженный стеной. Визит в институт пришлось отложить. Он выскочил к автомату и отзвонился. Измятый диск медленно стрекотал по-птичьи.
            В ухе стреляло. Под одеялом, если укрыться с головой, озноб был терпим и можно было дышать, как остывающее железо, как дышит вся неживая материя.
            Через три дня температура успокоилась, но ухо еще подергивалось, нервничало. Вернулись мысли о договоре, времени на это хватало.
            - Зачем заводу скидывать в академию двести тысяч рублей? Да еще за такую стандартную работу. Что-то тут не так. Что-то трещит. Или это так и задумано, тогда зачем? Ладно, косопишущий, деньги не мои, но время моё. Ох, как я буду занят. Мне есть, чем заняться.

            Потом пришла Инна.
            - Люха, свари мне кофе.  

            - На ночь? Уснешь? Откуда ты узнала?
            - Ты звонил, отменил «Амадея». Теперь за тобой должок.
            - Я выходил звонить? Не помню.

            Инна просидела у него часа два. Закапала ему в ухо.
            - Не боись. «Доверься мне». Ты еще помнишь, что я санитарка-математик?

            - Ты - дядя Гамлета.
            - Это не белена, а клевета на Моцарта. Не виляй, когда идем на «Амадея»?

           
            В институте математики были высокие потолки. Должно быть здание строили пленные немцы. Илья поднимался по широкой лестнице, задирая голову.  
            - ...Свободной экономики хотят, - хохотнул кто-то наверху.
            - А как же? - ерничал другой, - «Кто против хозрасчета, тот хочет жить за чужой счет».

            - Скажем «прощай» Гене и его комбинаторике.
 
            Лампы в лаборатории свисали низко и свет причудливо играл с тенью на потолке. Илья увлекся игрой теней над головой, пока завлаб читал договор.
            - Что-что? «...в агрессивных средах», «при ударно-динамической нагрузке»? Как вычисления могут это учесть? Таких моделей теплопроводности не бывает. Договор придется переделать, молодой человек, - завлаб нервничал.
            - Хорошо, давайте изменим, - Илья оторвался от потолка, - но это потребует согласований, сбора подписей заново. Пара недель уйдет. Расходы заводу еще придется проводить через Главк по какой-то статье о внешних затратах. Договор же не внутри министерства. В этом виде его проще провести. Не знаю даже, подпишут ли изменения.  
            - Это многое объясняет, возможно вы правы, подпишем, как есть, - завлаб обрадовался разумной возможности отступить, в хоздоговорах он не был искушен.
            «Привыкли тут к бюджету, - думал Илья, - Что же вы раньше молчали? И с какой стати я должен в этом участвовать? Работы им - подтянуть все ту же «прогонку», которая старше меня. Можно подумать, они могут что-то еще. Тоже мне математика. Пусть их и сократят, невелика потеря».
            - Все остальное понятно, - продолжил завлаб, - Думаю, если результаты будут полезны, проблем не будет. Тогда за вами анализ нашей модели. Советую, Илья Михайлович, обратить внимание на то, как она построена. Изменение параметров не требует пересчета, а только интерполяцию базовых вариантов граничных условий.
            «Еще бы вы считали для каждого варианта, - подумал Илья, - Фраера нашли?»
            - А сколько времени потребует расчет всех сечений?
            - Месяца..., - завлаб повернулся, - четыре? Татьяна Сергеевна, я прав?
            - Да, не меньше, если по сотне сечений, да в двух вариантах, - ответила та, обрадованная, что о ней вспомнили, - При условии, что БЭСМ нам будут давать часов по 6 в неделю, - это было сказано уже завлабу. Это были их внутренние дела.
            «Тетке к сорока, а она все младший научный сотрудник. Как бы бестолковой не оказалась» - подумал Илья и продолжил:
            - Э-э, нам в конце января отчет оформлять за четвертый квартал. Давайте этим 88-ым годом закроем? А то все перейдет дальше и последнего платежа вы не скоро дождетесь. Тогда и решим, как продолжить работу, - Илья импровизировал, он не хотел трогать сроки договора.

            - Попробуйте снизить число сечений, такая высокая точность нам не нужна - «Не зря же Зыков водил меня в цех!» - И, давайте так, первыми мне нужны сечения..., – и Илья принялся объяснять, что ему нужно. Он увлекся, поскольку идея и план своего решения возник у него в голове прямо сейчас. «При наших однородностях, гладкостях, унимодальностях... можно вычислять гораздо быстрее.»

            Надо было уходить.

            - Зачем я здесь? – и его внутренний монолог смолк. Орнамент теней на потолке застыл, - Пошли они все к черту. Он помнил, как на четвертом курсе увлекся курсовой. Прижился в читалке. По свету из окна определял время. Дожал результат, отправил статью, потом вторую, защитил диплом. Но в аспирантуру его не взяли.
            – Зачем программисту все это?

            Глупо было бы не пройтись по солнечной октябрьской улице. К тому же по главному проспекту, куда он направлялся, шло больше подходящего транспорта.
            В идее, возникшей у него в институте, Илья обнаружил изъян. Даже не изъян, а недодуманность, скрытые возможности. С тем он механически зашел по пути в известный гастроном. Припомнил, что талоны «на мясо» у него с собой. Давали кур. Хвост, конечно, был, и не такой уж короткий, но где еще наткнешься на кур?
            Какой-то солидный мужчина топтался у прилавка, пытаясь протолкаться к продавцу. Первые в очереди оттесняли его, но солидный не отступал. На теплом солнечном свету из высоких окон эта возня мелькала ненужной суетой. Вмешиваться не хотелось. Высокий парень в ношеном пальто, человек на семь ближе Ильи в веренице, выступил на полшага в сторону и громко обратился к нему:
            - Уважаемый, занимают отсюда! Встаньте в хвост, пожалуйста!
            - У меня льготы, я ветеран войны, отставной летчик.
            - Тогда, пожалуйста, предъявите пенсионную книжку участника.
            - Да забыл я ее дома. Не думал, что понадобится, - выкрутился солидный.
            - Так сходите за ней или стойте, как все, - и вдруг продолжил резко, сухо, - Никакой вы не ветеран. Вам ведь не больше шестидесяти, вы не могли воевать. У меня отец воевал, я знаю, о чем говорю. Да еще летчиком. Так что идите вы..., - он сделал паузу, - за ветеранской книжкой.
            Сказано это все было спокойно. Высокому было лет сорок. Он не осторожничал, но и не наглел. Пойманный на лжи солидный отступил от прилавка и пошел в атаку. Холеное лицо вдруг приняло характерную маску агитатора на трибуне:
            - Посмотрите, люди добрые! Эти черные будут тут командовать! Они еще будут рассказывать, кто тут ветеран! Совсем от черноты прохода не стало!
            Илья поёжился при мысли, что на месте высокого, видимо татарина, оказался бы он. Никто, однако, солидного не поддержал. Кто-то смотрел на него с неприязнью, кто-то отводил глаза. Такие холеные лица встречались у инструкторов парткомов разных уровней. Теперь их не только не уважали, но и не боялись. Это было ново, как и удовольствие увидеть в толпе номенклатуру, отлученную от распределителей. Один или два голоса выкрикнули негромко что-то вроде «в очередь», «иди - иди». И солидный ушел.
            Потом разразился спор о талонах женщины, у которой в этом месяце умер муж. На ее беду она жила в этом же доме, и скорбящие соседи стояли в той же очереди. Спор возник из-за шекспировского вопроса: - Отоваривать талоны покойника или нет? Раздрай как-то разрешился, вроде бы снизошли, «одни поминки во что встали».
            От абсурда, выплеснутых нервов и визгов Илье стало тошно; он захотел отстраниться, отступил со светлого пятна в тень, но тут подошла его очередь. Кто-то сзади буркнул:

            - Этому-то, молодому, почему три?

            - У меня талоны мои и родителей, - ответил Илья медленно и твёрдо, не оглядываясь. Уходя, он услышал брошенное вдогонку: «развелось этих черных». Он навалился на массивную дверь, толкнул ее, вышел на солнце, на мокрую от растаявшего снега улицу и вдохнул бодрящий свежий воздух поздней осени.

            Солнце снижалось. Думать о ценах Илье казалось лишним и уж точно не сейчас. Хотелось уехать до конца рабочего дня. Он дошел до своей остановки и стал привычно терпеливо дожидаться нужного, еще полупустого троллейбуса.

4

            Модель математиков, как он и думал, оказалась подогнанной к их схемам вычислений. Илья вернулся к опыту классики, растрепал уравнение теплопроводности и, как охотник на запах добычи, двинулся прямо к цели, не отвлекаясь на мелочи.    
            В эти дни Зыков заглянул к Илье со своими замерами. Но, улыбаясь, ушел. С каждой новой попыткой усилия становились осмысленнее, точнее. Отвлекала текучка. И все-таки через неделю Илья нашел нужное мягкое упрощение разложения Фурье «со всеми последствиями». Результат сулил сильное сокращение вычислений, это он знал по опыту. Мелькнула идея: - Не перейти ли к кватернионам? Но нет, проблема не уходит при замене определений и нотации. Да лучшего и не надо.

            По грубым оценкам вычисления требовали теперь меньше часа. Выходило, что он будет считать в 100 или 200 раз быстрее математиков. Даже, если он ошибался в 2-3 раза, этого было более, чем достаточно.

            Как обычно, программа получалась не такой длинной, как могло показаться. «На перфорацию отдать только Лене Селивановой, она мой почерк хорошо знает». Теперь расчет сечений, который он ждал от математиков, был больше не нужен.

            Рутина, однако, длилась дольше. У операторов было много работы... Он взял паузу, съездил в институт за их расчетами и пошел сравнивать с замерами термистов.

            Зыков был подавлен, встретил его сухо, едва ли не грубо, попросил зайти через пару, а лучше три дня. Вслед за Ильей от термистов вышла одна из сотрудниц. Свои звали ее Наташей. Избегая фамильярности, Илья все-таки выспросил у нее, что «да, заказ не простой, сталь легирована прихотливо, не все идет гладко, но все будет хорошо... А пока Николай Алексеевич очень занят.»    
           

            Этим утром в его слябе обнаружились трещины. Зыков в который раз проверил техпроцесс, хронометраж, замеры, механизмы на участке. Причина оставалась неясна и второй заход отложили.

            Дома все мешало. Ужинать он не стал, лег рано. Ночью он стал слябом. Его температура растет, легирующие добавки проявляют норов, но не разрушают, иначе трещины были бы сквозные и внутренние. Вот мартенсит измельчается в печи. Затем сляб вынесли остывать на открытую площадку. Он неторопливо ровно выдыхает жар. И вдруг резко вторгается холод, разрушает горячую воздушную оболочку, варварски жадно ворует тепло с поверхности. Он не успевает выравнивать вар. Поверхность растрескивается и остывает.
            От ясности картины Зыков проснулся и с закрытыми глазами сел в постели. Опираясь сзади на прямые руки, он запрокинул голову и глубоко вдохнул высокий холодный воздух из-под сводов цеха. «Завтра поймаю заразу за руку. Сам!» Где-то над ним громыхнула последняя гроза, как будто прокатился в небесах мостовой кран. Он медленно остывал и наконец уснул. Теперь он спал без снов.

5

            Снег лежал подолгу уже в ноябре. Было по зимнему морозно. Да это и была зима. В этих местах она опережала календарь.
            Завод отчитался об успехах. Сделано почти невозможное: вдвое сокращены сроки заготовительно цикла без увеличения стоимости. Новые сокращенные технологии Зыкова теперь быстро моделировались вычислениями, что исключало риски. Путь к наращиванию выпуска шаровых кранов для трубопроводов был открыт. И это было только начало. Стало очевидным, что можно добиться большего.
            Это был их праздник. Илье и Зыкову дали уйти на пару часов раньше.
            Кооперативных киосков, теперь стало много. Был такой и неподалеку от проходной. Туда Илья и зашел с напутствием Зыкова: «Много не бери. Закуску и к чаю что-то... Колбаски сухой не забудь.»
            С этим он и обратился к бойкой немолодой продавщице в теплой шали.
            - Пошехонского и вот этой колбаски. Сколько у вас в упаковках. Триста граммов? Самое то, - «граммов» - это Илья вскользь поправил ее «грамм». Вместе с банками болгарского лечо и соленых маслят вышло достаточно и терпимо по деньгам.
            - Людка, ты бы печку включила, - окликнул продавщицу кто-то сзади.
            Надо же такая теснота, а место мужику нашлось.

            Он смачно полузабыто захрустел по первопутку к дому Зыкова. Николай Алексеевич обещал «проставиться и кое-что добавить из заначек». За последние недели программа Ильи выполнялась несколько раз. Илья посмеивался над недоверчивыми. Этим утром пятый ночной расчет был проверен и одобрен. Это был полный успех.   Зыков оглядел стол, достал и открыл банку сайры в масле и нарезал прямо на блюдце соленых огурцов. И, конечно, они знали, что произошло с обоими, но подробности оставались любопытны.
            Вскоре их отпустило, они растаяли, но водку оба пили без жадности. «Расслабиться - это да, но не терять головы и не начинать следить за языком.»  
            - В час, который я вычислил по трещинам, в цех приходят уборщицы после второй смены. Догадка и расчет совпали. Вот и надо было поймать одну из них, - Зыков откинулся на спинку стула, сцепил пальцы на затылке и слегка вытянул ноги в тесной кухне. Илья предупредительно развернулся на табуретке боком к столу, освобождая место его ногам. Он тоже прижался к стене спиной и расслабился.   
            - А что было Валю не оставить сторожить?

            - Не-ет, я сам хотел. Тамару эту, уборщицу, я прямо за «хобот», за шланг поймал. Так взбесился, чуть не облил ее. Но, вижу, баба забитая. Перекрыли воду, сели. Дал ей сигарету...
            - А зачем? Фамилию выяснить и отправить домой. А потом и объясняться.
            - Скор ты на расправу, молодой еще, - Зыков боднул кого-то невидимого. - «Зачемов» два, - он закурил и выпустил дым первой затяжки.
            - Во-первых, я выяснил, что никто ее не подсылал. Всякое бывало, я знаю, о чем говорю. Но нет, она сама по доброте душевной полила. Поверь, я из нее душу вынул. Во-вторых, выяснилось, что она недавно из деревни сбежала. Живет у одного из своих бывших, скажем, сельчан. Понятно за каких правах?
            Илья сразу кивнул, и заметил над головой полочку с книгами.
            - Рассказала, что в деревне совсем плохо стало. Городские на машинах воруют всё: горох, кукурузу, недозрелые овощи собирают и выкапывают. Это давно уже. А тут еще и скотину. Приезжают на легковой. Корову увидят на выпасе, забивают топорами, потрошат, рубят, заталкивают в багажник и поминай, как звали. Проворные.
            Постучала и загудела старенькая «Бирюса». К дыму подмешивался запах застиранной одежды и подгнивших овощей, брошенных в углу. Пальцы Ильи невольно тихо забарабанили по столу. Чтобы унять их, он наколол вилкой колбаску. Разжевывая с закрытым ртом жесткий ломтик, он слышал, как сам разрушает остатки тишины. Встал, перебрал глазами книги. «Стругацкие? У Зыкова? Надо же.» 
            - Ну куда ей деться? Ей общагу получить – счастье. Взял с нее обещание следить, чтобы никто не поливал и вообще за ограждение не совался. С нее, мол, и спрошу. А начальника смены попросил инструктаж повторять ежемесячно, раз у них кадры часто меняются. Вот так вот, друг мой любезный.
            - И как вы объяснили испорченную плиту?
            - Повинился. Мне можно. Мол, металл сложный, наплел. Списали в переплав.
            Стемнело ранней, прозрачной темнотой. Они молчали. Этаж был второй и Илье с его места было видно, как сквозь отражение абажура в стеклах падал легкий снег и светился на земле фиолетовыми и голубыми пятнами.
            - Лампочка скоро сгорит, - сказал Зыков, гася сигарету в маленькой пепельнице. Было понятно, что так и будет, он видит, как перекалился и устал вольфрам. Мелькнуло: «а ведь лампочка и тумбочка – слова уменьшительные, балованные.» Стало чуть легче, но пить не хотелось и еда поскучнела. Илья заторопился, завтра, мол, на работу. Николай Алексеевич с ним не согласился.
            - Так не делается! Теперь расскажи, что ты там учинил. А я еще налью и маслят  подложу, - и они выпили еще по полстопки. Продолжая есть и щадя Зыкова, Илья сократил рассказ о сути своего решения. «Теперь у вас появился удобный инструмент», - он повторил свой отчет и инструкцию пользователя для термистов.
            - Это все я читал и слышал. А в чем же все-таки фокус? Почему математики не смогли, а у тебя получилось?
            - Они вычислители, в численке сильны. Уравнения их не интересуют. Прогонка, разностные схемы – это их. Поля в сплошных средах они не очень-то знают, - он взглянул на Зыкова и пояснил, - Есть такой раздел математики. Это ответ на – «почему». А «как» я сделал? Оно вам надо, Николай Алексеевич? Я ведь расскажу, - он улыбнулся, - Не спрашиваю же я вас, что такое альфа-железо, и откуда у мартенсита появляется память?
            - Могу объяснить, - Зыков повеселел.
            - Нет, не надо! Пожалуйста... Ладно, расскажу. Я ввел кватернионы для описания скалярного поля температур на односвязном трехмерном замкнутом многообразии...
            - Все-все, спасибо! Утешил меня полностью, - Зыков оценил шутку Ильи, - Я не просто так спросил. Давно мечтаю об идеальной печи. С регулируемым нагревом, с поддувом, охлаждением... - подробности были многолетней выдержки и качества..., - Фантастикой увлекся. Мне показалось, что с твоей математикой можно бы продвинуться в автоматическом назначении режимов, точнее и надежнее... Уж и не знаю, придет ли для этого время?
            - У нас в цехе можно мечтать о таком? - искренне восхитился Илья, - Конечно,  можно будет обсчитывать. Теперь это уже не выглядит фантастикой. И я бы с радостью поучаствовал в такой разработке, особенно с вами, Николай Алексеевич.
            «Что это меня понесло? – подумал Илья, - Не из тех он, для кого математика - это «накрутить схоластику» для диссера - кватернионы, сигма-алгебры, дзета-функции. Пусть ищут эту черную кошку в темной комнате. Кто бы мог подозревать в Зыкове такой полет?»       

            Холодильник подергался и затих. И тут же послышалось копошение сверху, настала чья-то очередь пошуметь.
            - Это мальчишки у соседей, - объяснил Николай Алексеевич, - Мне нравится. Они возятся, и я их словно вижу. Живые такие парни, затейники. Тут, кстати, и твой начальник живет четырьмя этажами выше. Зайдешь? – Зыкова разморило, он начал шутить. Илья понял, что ему хорошо, и пора оставить его одного.
            - Николай Алексеевич, а можно я буду называть вас Николаем, на вы, конечно. Так короче, а теперь и ближе, - захмелев с непривычки, спросил Илья.
            - А, давай, пожалуй, Илья Михайлович И ты теперь Илья, - не против?
            - Договорились, -  и они попрощались рукопожатием. 
            - Кватернионы, значит. Погоди, не беги, - Зыков поднялся проводить гостя, - Ты знаешь, сталь-то, что мы обсчитывали, дешевая, - он открыл холодильник и потянулся за коробкой, - Раза в полтора дешевле, чем завод за нее платит. Непонятно, - и он протянул коробку, - Тортик забери, Илья, родителей угостишь.
            Дверь клацнула. Было слышно, как хозяин задвинул засов. «Подпоручика Кватернионова, произвести в поручики».

6

            В середине декабря Илье позвонили из института математики. Илья узнал голос Татьяны Сергеевны и сразу остановил ее:
            - Не могли бы вы позвонить позже? Это общий телефон на 15 человек, мы будем мешать, - он говорил вполголоса, прикрывая трубку рукой, - У вас тот же номер, что и у завлаба?.. Я перезвоню вам в обед, в час, хорошо? – он хотел вернуться на место, но...  
            - Илья Михайлович, - Таисия Матвеевна, начальница бюро, остановила его, - Вы вчера подарили Селивановой шоколад... Да, она хорошо работает... Нет, вы ни о чем ее не просили... Это понятно. Но больше так не делайте. Вы ставите всех в двусмысленное положение. И нас, и операторов. Особенно Лену. Не забывайте, вы холосты, а у нее семья. А сегодня синяк на лице.
            - Синяк?! - Илья отшатнулся, он понял, как сглупил, - Муж ее - заводской? И всегда найдется подружка, которая приврет. Понятно. А извиниться? Нет, поздно.
            - Нет, не извиняйтесь, не надо, - Таисия Матвеевна улыбнусь, по-матерински, морщинками у глаз, - Уже не надо. Вы не сумеете. Просто сделайте выводы.
            «Не сумею? Да я без понятия о нравах гегемонов. Представлю, что эти люди думают и говорят обо мне за спиной.»
           
            В обед в бюро оставалась только Нина Николаевна, Нина Горбунова. Ей он не мешал есть свое домашнее, диетическое. Илья улыбнулся Нине, присел на стол вполоборота к ней и позвонил в институт, как и обещал. Солнце весело стояло в зените.  
            - Да что вы говорите, Татьяна Сергеевна! Это прекрасно, я так рад, что вы с Зыковым пишете статью.
            - Спасибо! Но и вы тоже разработчик, ваш вклад принципиально важен...
            - Ну, что вы? Не преувеличивайте, – Илья даже встал от удовольствия. Этого-то он и ждал. Вот зачем она звонит, - Да и зачем мне статья? У меня в служебной инструкции о статьях ни слова нет. Это дело ученых, разве не так? Я и писать-то не умею... Хорошо, если так нужно, включите меня в соавторы, - придуривался Илья, стараясь не выдать себя голосом.
            - А как же наука? Она вам безразлична? Ваши идеи могут быть интересны другим. Мне, например, нигде не встречались кватернионы в этих задачах.

            - Мне тоже. Звучит заманчиво. Если встретятся, пожалуйста, дайте мне знать. Это очень интересно. Мне позвонить Зыкову или вы сами с ним свяжетесь? – он вежливо распрощался и положил трубку.
            Илья был вознагражден дважды: и за Зыкова и за «поручика».
            - Вот как! Ученая на окладе взывает к моей бескорыстной любви к науке! - Илья улыбнулся, - Они, ах, пишут статью! О чем? Такое только в «Огонёк». И зачем, пардон, она мне в соавторах? – говорил он вслух, забыв, что не один.
           
            Он поднял глаза. Нина все слышала и видела. Она поняла не все, но восполнила голосом и мимикой Ильи и едва сдерживала смех.
            - Нин, а давай прогуляемся в город? Я вижу, ты уже пообедала. У нас еще... – он взглянул на часы, - Ух ты! Сорок минут. Погода классная! Может быть ты себе что-то приобретешь, так сказать, для дома для семьи. А, может, и до книжного дойдем.
            - Это так двусмысленно, так неприлично, что я не могу отказать вам, юноша.
            - Вы знаете, Нина Николаевна, - он помог ей надеть пальто, - в топологии полнота – это многообещающее соблазнительное свойство пространства.

            - Илья Михайлович, меня из всей топологии интересует только мой муж.
Они быстро пошли к проходной.  
            - Илюша, ты не волнуйся за Селиванову. Ты её своей шоколадкой до небес поднял. Её муж побил из ревности. Она ходит теперь с фингалом гордая и счастливая. Никто не нее до доносил, сама управилась. Другие операторши о таком только мечтают. Ты же их в упор не видишь. Знаешь, как их это заводит? Но Таисья права, не дари больше ничего. Не тот случай, этого нельзя! Пусть будет ровно.
            - Ну и загрузила же ты меня. Ох, уж эти половецкие народные игры и пляски.
            - Илюша, я твои шутки понимаю, они - нет. «Не шути с женщинами, это глупо и неприлично!» Сам же говорил.
            - Что-то я разволновался. Вдруг после этой прогулки и твой топологический муж приревнует тебя до синяков, - и рассмеялись под ветром.

            А ближе к концу дня неожиданно позвонил Витя Новиков, бывший однокурсник. Болтали, что он открыл кооператив. - Ничто так не застревает в памяти, как сплетни и кошмары, - еще раз подумал Илья. Слово за слово Виктор пригласил Илью с Инной на Новый год. «Да-да, впервые после университета... Какой подвох?.. Не валяй дурака! Да, брось ты, какие дела...». Илья пообещал «обсудить с девушкой». Он знал, Инне это понравится, ей удобно. Новиков по-прежнему жил от нее в четверти часа ходьбы.
            - Ты, говорят, математиков обломал!
            - Кто говорит? Не верь! Это чистая правда! Поручик их похоронил, не я.
Новиков не понял, но посмеялся. «Да не пойду я к тебе. Веселись с корешами.»

7

            Новогодние вечеринки забываются назавтра. Они похожи каждый год. Кто, кроме детей, помнит елку, огоньки, шары, бенгальские свечи, дежурные тосты, шутки, песенки? Но некоторые диалоги, каждый свои, помнят долго.
           
            - Это Анатолий, соучредитель кооператива «Прима», - представил Виктор немолодого мрачного мужика. И Илья пожал крупную вялую руку с наколкой «Толя» на пальцах.

            Никто не помнит сухое или полусладкое было шампанское и как назывались другие вина. Кто из хозяев помнит, что принесли к столу те или иные гости? Кто помнит все салаты? Кто как сидел за столом?       

            Когда гости разбрелись, Вадик нашел Илью и перекрикивал шум ему в ухо:

            - Ты все еще с Инной? Тебя же из-за нее не взяли в аспирантуру. А я предупреждал тебя, что они подали на выезд в Израиль. Тогда уже всем отказывали. Олимпиада давно прошла, начался Афган, игры в либерализм кончились. Куда они полезли? Было же ясно, что попадут в отказ, как все. А ты попал под раздачу по любому, отпустили бы их или нет. Сам виноват. Надо было прекратить с ней отношения. Для виду с Галкой Ермаковой закрутил бы, она от тебя млела. Дела это прошлые, но спящие, а не забытые. Отказников снова начали выпускать. Делай, как знаешь, конечно, но это может повториться.
            - Трагедия, Вадик, повторяется, как фарс. Сколько бы ни повторялось, моя Инна того стоит, - ответил Илья весело. Он помнил, конечно, помнил, кто такой дружище Вадик, и откуда он знал, что родители Инны «ушли в подачу».

            - Кооперативы не исчезнут, и у нас все по закону. Боишься что ли? - спросил Новиков.
            - Вить, кроме законопослушности, есть и кое-что еще, - Илья улыбнулся, - Твое жемчужное зерно заманивает в навозную кучу, - и он глянул на Анатолия.
            Пошла медленная музыка, кто-то начал танцевать.      

            - Потанцуем? – Анатолий наклонился и тяжело дохнул на Инну смесью перегара и прокуренных легких.
            - Не сегодня, Толя, ладно? Я что-то не то съела, меня тошнит, - нашлась Инна. 
            - Это все метафоры, Илюша, - тут Новиков заметил Толю и тронул за плечо:

            - Толя-а-ан, Толя-а! – чуть повысил он голос.
            Анатолий послушно выпрямился и пошатнулся. Инна сделала небольшой круг, обойдя Толю, и тронула Илью сзади за рукав:
            - Илюша, не оставляй меня, - сказала она ему на ухо.
            - Ты лихо обвалил математиков. Надо на этом зарабатывать. У меня есть заказчик на твою программу. Я уже сплошные среды и не помню, но...

            - Минуту, - Илья приобнял Инну, заканчивая разговор с Новиковым.
            - Я подумаю, Вить. Есть о чем. Ты бы Перестукина звал, у него и диплом кандидатский есть, налоги спишешь кооперативу, - и он повернулся к ней.
            Виктор опешил, будто его поймали за руку. «Этот втемную не пойдет.»
           

            - Люха, пойдем-ка домой, - Инна провела тыльной стороной ладони по щеке Ильи. Отказывать ей было нельзя.

            Кто кроме хозяев помнит и знает всех гостей? Все знают, что по телевизору была «Ирония судьбы» и «Голубой огонек». Все помнят что в квартире было тесно.
            - Да куда вы так спешите, еще только полночь... А как же по Москве?.. Еще только начали..., - ритуально причитал Виктор, наблюдая, как они одеваются. «Толян все-таки дорвался, ханыга.»
            - «Что же, это все полночь да полночь, а ведь давно должно быть утро?» - откликнулась Инна. Илья тут же подхватил:
            - «Праздничную полночь приятно немного и задержать».

Инна просияла: «свой человек».
            - Вам будет веселее и просторнее, - улыбнулась она Виктору, - Выпейте за нас.  
            Они вышли из квартиры, болтая о пустяках. Лифта ждать не стали, поздравлялись с курильщиками на каждом этаже. И наконец вышли на улицу. Была глухая ночь, шел первый снег нового года. Вскоре они тоже притихли и какое-то время шагали молча.
            «Сказать ему? Нет, потом, днем, перед тем, как он поедет домой. Мой выбор сделан. Мы уезжаем. А он должен решать сам», - боролась с собой Инна.

             - Ты гадкая, злая, противная..., - горячо шептал ей на ухо Илья, сильно и нежно  прижимая к себе, - Ни разу, ни разу не дала себя поцеловать. Больше я тебя не отпущу. С кем год встретила, от того и не отделаешься.

            - Он тебя зазывал? И что ты решил?
            - Думаешь, «я брошу свой завод», «ту заводскую проходную»? «Да, за кого ж ты меня...». Он объяснял, как они зарабатывают, ну, и я домыслил. Им тупо отдают безнал из фондов, ну там, на науку, на образование... Четверть суммы они возвращают наличными в руки. После налогов, общака (да-да!), и расходов на третьих лиц, вроде меня, что-то остается им. Думаю, изрядно для бухгалтеров.
            - А почему ты ему посоветовал Перестукина?
            - Ну да, ты же не знаешь, я тебе не рассказывал. Недавно я с Харисовым, незабвенным нашим барыгой, поговорил и теперь слежу за новыми законами. Если среди членов кооператива есть кандидат или доктор, то кооператив можно объявить научным и тем заметно снизить налоги с оборотов. Даже, если «топору» платить ни за что десятую долю с навара, супчик остается жирным...  
            Илья посерьёзнел и оставил игривый тон:
            - Знаешь, будто лавина тронулась. И вовлекает все больше людей, набирает массу и скорость. Даже мне предлагают «карьеру». А Зыков полез бы? Не знаю.
            - А, если раздавит? «Уезжайте отсюда! Ей богу, сударь, уже пора». Я должна...
            - Я знаю... – перебил ее Илья, - Отказников снова начали выпускать... Перестукин стукнул.
            Они обнялись и долго молча стояли, потерянные в ночи нового неведомого года.    

            - Говоришь, он тебя на рыбалку позвал? Зимой? Спеши-ит, - повторил Зыков, смеясь, - А ты, значит, уже в филармонию идешь в ту же субботу? Ну и дурачок ты, Илья! Сам подумай, для чего зам. главного металлурга хочет познакомиться с тобой поближе, в неформальной обстановке, так сказать? Не быть тебе начальником, - подначивал Зыков.
            - Так вот как становятся начальником. Полезно знать, - подхватил Илья с улыбкой. Это он нагнал Зыкова у проходной и они болтали по пути в свой корпус.
            - Ты бы не отказывался. Два раза могут и не предложить.
            Они пошли медленнее, не виделись давно, хотели наговориться. Их обгоняли; со многими они здоровались, различали знакомые лица. Новогоднее утро выдалось теплым и солнечным. Все они шли в свой бело-кирпичный инженерный корпус.    

            - Что-то я вас не видел пару недель. Надо бы договор с математиками закрыть, вместе к ним съездить. Они готовы, говорят, отработали свой номер. Вы как?
            - Раз надо, съездим. Ты договаривайся с ними на после Старого. Пусть они отойдут. Да и мы. Все равно деньги по договору уже перечислили.
            - Как перечислили? – Илья остановился, - Они же еще не отчитались?
            Зыков посмотрел внимательно, со значением: – Подумай еще, подумай.
            - Фонды на краны завод пробил. А нормальные краны им не сделать. Будут течь и рваться. Не впервой. Да и не собирались.
            «Деньги расписаны. В графине одна вода, - дошло до Ильи, - Договор показывал, что завод готов к выпуску кранов. С самого начала их работа никому не была нужна. Давно ли Зыков это понял?»
            - А я тут в Кемерово ездил, сына навестить. Он к Новому году на дембель вышел. Последнюю пару месяцев в Фергане в себя приходил после Афгана. Хотел Димке костюм купить. Не отсюда везти, теперь у него размеры другие. А костюмы есть только у кооператоров, и по 5 тысяч, представляешь? Жуть! Куда мы катимся? И это свои, не импорт даже! Год работы.
            - Знаю, как не знать? Вы сами говорили, что и завод переплачивает за металл, - вскользь бросил Илья, продолжая понимать: - «И афганская война никому не была нужна. Ан, нет, кто-то на ней заработал».
            Удивленный Зыков глянул на Илью: «Старею, как сам-то не догадался». В своем муравейнике он знал жуков лучше Стругацких. От книги у него осталась переиначенная метафора названия. Сухая и точная. Жуки не инвестируют, они «осваивают средства». И, конечно, «заносят наверх» Тройке по чину. Кто больше освоил, тому и орден потолще, а то и «героя освоения бюджета».
            - Копаются и окапываются жуки в муравейнике, - вырвалось у него невпопад, - А мы – сырье, «человеческий материал».   
            Илья услышал, понял откуда и улыбнулся.
            - Да, ладно. Сын-то ваш как? Дмитрий, да? Как ему новая жизнь на гражданке? Учиться будет или работать пойдет?
            - Сложно там все. Давай, не будем друг друга исповедовать. Лучше поделись как встретил Новый Год. Небось, с девушкой? Жениться не собрался?
            - Теперь я на исповеди? – отшутился Илья на болезненный вопрос, - Все как обычно. Ёлка, шампанское, оливье..., - щурился на солнце и прятал горечь. «Что ему евреи-отказники? И слышал ли о них? Слышал, конечно, но тема не его. Начнет спрашивать, не собираюсь ли я тоже? А я и сам не знаю».
            - Что-то ты загрустил? Где твоя железная хватка?
            - Неспокойно стало, Николай. Больше за родителей. Пенсию подняли на 40%. Мама радуется. А у нее сумку с овощами вырвали, упала, ушиблась. Звереет народ.
            «И Димка мой звереет со своими афганцами-дембелями. И не остановить», - подхватил Зыков про себя.
            - Все будет хорошо. Закроем договор, и поезжай на рыбалку.

            Последняя фраза неожиданно лапидарно очертила его, Ильи, судьбу. Выбор был простым и пожизненным: или жуком в муравейнике или барахтаться в навозной куче. Он ужаснулся обоим вариантам.

9

            Между тем, температура воздуха в стране стремительно падала. Года через три распадется Союз. Власти откажутся от своих обязательств нескольким поколениям. Опыт и навыки потеряют смысл. Завод будет приватизирован. Новые хозяева, люди пришлые, продадут за валюту металл со складов; погасят с прибылью займы, взятые в банке на тендер. Вместе с металлом будет продано его железное тепло. Завод встанет, последуют массовые сокращения, перебои с зарплатами. Начнется оледенение. 

            - От автобуса до Института математики была еще пара минут ходьбы. Мы торопились, хотя согреться движением не удавалось. Зато попасть в теплое здание можно было быстрее.  

            Я прыжком поднялся на пару ступеней и придержал дверь для Зыкова. Мы вошли в широкий тамбур между внешней дверью и той, которая вела внутрь. Как только тугая пружина захлопнула за нами дверь, мы оказались в полумраке.

            - Что же мы тут стоим, пойдёмте, - почти скомандовал я.

            - Погоди, давай отойдем маленько, пару минут, - Зыков не сомневался в моем согласии. Он стянул рукавицы, прижал их левым локтем к себе и начал, переминаясь, дышать на руки и массировать пальцы.

            Я повиновался. В нашем тамбуре, наверное, было теплее, чем на улице, но я этого не чувствовал.

            - Сними перчатки, - и я снова последовал за Николаем Алексеевичем. И тут руками и лицом я почувствовал, что здесь действительно теплее.

            Мы стояли в полумраке, переминались и растирали кисти рук и пальцы. Я полностью подчинился опыту Зыкова. Он отрешенно волхвовал, как будто вычислял меру нашего пребывания. Я был уверен, что и температуру воздуха здесь он различал по цвету точно, до градуса. И так же точно он знал, как долго нам здесь стоять, чтобы наши тела отошли от мороза. И знал, что это необходимо, как необходимо железу и нашим душам.   

            - На три часа в день? И это все? 
            Фима Полуштоф, профессиональный пенсионер, был разочарован. Его другу по скамейке в парке Роман-Абрамычу, Роме оплачивали 5 часов работы сиделки по уходу за гериатрической немощью. Секрет своего успеха Рома затаил, намекал на связи в местном отделении национального страхования, то есть врал, как на исповеди. Понятное дело, Абрамыч молчал от стыда и страха перед разоблачением и наказанием. 
            И все-таки 3 часа заботы в день? От родной страны? И это за двадцать лет непрерывной любви и патриотизма? За двадцать лет преданности в жаре и грохоте, за двадцать лет стойкости под кроватью под звук сирены, за двадцать лет доброжелательности к идиотам-соседям, которые ни бум-бум по-русски...? Какая неблагодарность!       
            Фима ждал социального работника. Для начала неплохо получить хотя бы эти три часа. Три часа в день почти одинокому старику не так уж и мало. Надо учесть международную обстановку, паралич выборов, козни Ирана и европейский антисемитизм. Фима не станет сегодня ни качать права, ни бить на жалость, ни изображать оскорбленое величие лауреата квартальных премий. Сегодня он будет само достоинство, немного задетое, но не сломленное.  
            В конце концов он это делает для жены Фиры, которая сама ухаживает за «овощами». Эти три часа она будет платно сидеть с мужем. И в семье установится умеренная гармония.
            
            На подготовку ко встрече социальной работницы ушло три дня. Фима не брился, не мылся и даже не чистил зубы. С утра он разбросал там и сям грязное белье, чем добился нужного запаха. И главное - он встал на костыли, взятые на прокат в «Руке Сары».

            В дверь позвонили рановато. Фима ждал инспектора в полдень, обычно это означает половину первого, а тут в одиннадцать.   
            - Галит Найман, «Ла Иша»⁽¹⁾, - представилась она. Фима удивился, иша – это женщина, жена на иврите, но не обращение. Гверет Найман или Галит, но никак не иша. Думать об этом она ему не дала:
            - Я знаю па-руска, но плиохо. Ви может иврит?
            Фима мог так же, как она по-русски. В молодости Фима увлекал дев тремя аккордами на гитаре. В иврите он обходился тремя биньянами⁽²⁾. Он с радостью согласился и они перешли на иврит. Фима и без слов понял, что Галит не отнимет много времени, она задаст пару вопросов и потом позвонит о результате. 
            - Вы позволите, я осмотрюсь, - произнесла она с восхищением, оглядываясь и принюхиваясь. Обстановка была очевидно нарочита и простовато символична, вполне заурядно для contemporary art. Пока ничего особенного  Она подошла к запискам примагниченным к холодильнику и попыталась прочесть рукописную кириллицу.

            - А тут что? 
            - Потхи бакбук мелафофонов, - перевел, как умел, Фима фразу «Открой банку огурцов».       

            - Потрясающе! Это же цитата из «Пианиста» Полански! – домыслила Галит, - И вот так, прямо, авангардно, без банки, не педалируя на чувстве голода. А банка тоже есть?
            Банка нашлась. Открытая неполная банка стояла в холодильнике. Фима предложил ей огурец. Галит изо всех сил не поморщилась и отказалась.

            - Теперь банка возвращается в холодильник, - прошептала она вслед фиминым рукам, - Холодильник - это новый идол, новый предмет культа. Поразительная цельность замысла и единство образа.
            И тут ей бросилась в глаза другая записка: «Руки прочь от холодильника». Она ткнула в слово «холодильника» и попросила перевести. Фима перевел и заметил ее радость. Он не понял, что слово холодильник для Галит подтвердило догадку, и пояснил:
            - Это ночная записка. Знаете, ночью так хорошо работается, что пробуждается аппетит.  

            - Значит Вы всю свою жизнь фиксируете в этих записках? А откуда столько магнитиков?
            - Магнитики из игры внука. Он тут оставил их за ненадобностью. А жизнь, да, в борьбе с потерей памяти, - эпично подтвердил старик на костылях, - Жена не дает забыть свою любовь.
            Он вдруг увидел десятки записок Фиры и своих на холодильнике другими глазами.
            - Шиз, - подумал Фима, - Это клиника! Это точно тянет на три часа!
  
            - Вы позволите мне взять на память несколько записок?
            - Минуточку, - Фима поискал глазами. Потом снял одну и затем вторую записку, - Вот эти, - он протянул ей две выгоревшие скукоженные бумажки. «Фирка их вот-вот заменит».

            - Что это? – гверет приблизила их к глазам, но прочесть «Уходя, не забудь ключи» и «Вернулся домой, не клади ключи в карман» она не смогла и решила, что ей помогут. А можно еще одну?
            Фима  пробежал глазами по холодильнику, снял и отдал ей еще одну бумажку.
            - Какие у вас теплые руки, - гверет неожиданно охватила ладонью кисть Фиминой руки, но тут же одернула себя. Фима не успел удивиться и никак не отреагировал. Потом он решил, что это невежливо, и улыбнулся.
            - «Выключи газ! Потом снимай джезву!», - разрядил Фима неловкость по-русски. 
            - Как музыкальна русская речь. Дже-зва, - повторила гверет с милым акцентом. Она не рискнула уронить себя вопросом, что такое джезва, выяснит потом. 
            Пора было уходить. Машина недалеко, по полуденной жаре идти не надо. 
            - Воды? Или лучше кофе? – предложил Фима от чистого сердца прямо с костылей. Он был вежлив и не догадывался, что предложил секс. 
            - Спасибо, ну что вы, - она отказалась и быстро ушла. 
По дороге к машине она попыталась осмыслить впечатление:
            - Чтобы творить в таких условиях, нужен мощный творческий импульс..., - проговаривала она текст для статьи, - Какой неожиданно глубокий постмодернистский перформанс. Жить в собственной инсталляции, постоянно участвовать в творческом процессе. А жена? О ней обязательно надо будет написать, - Галит даже захотела вернуться, но уже вдохнув чистый воздух улицы, решила перезвонить.    

            Закрыв за ней дверь, Фима подошел к окну и проследил, что она уехала. Оставшись один, Фима выдохнул, отбросил костыли, собрал грязную одежду в короб для стирки и открыл окна, проветрить квартиру. На легком сквознячке он помыл посуду, полусварил кофе на потом и, продолжая напевать, отправился в ванную. Здесь он побрился, почистил зубы и, наконец, забрался под душ.
            Он выставил нужную температуру воды, встал спиной под шелковые струи, намылил голову и тут раздался настойчивый звонок в дверь.
            Пока Фима приводил себя в порядок, в дверь позвонили еще дважды, настойчиво и сердито. На пороге стояла суровая дама. Она вошла с явным удивлением и даже неудовольствием. Язык ее тела говорил Фиме: - Как посмел ты не ждать меня, не пускать так долго? Страх потерял?
            - Я тут немного ошиблась. Поднялась на два этажа выше. Так неудобно тут без лифта. Там живет какой-то художник с похожей фамилией: Полешох или Фоличок, - она быстро окинула взглядом квартиру, заметила костыли в салоне и нахмурилась. 
            - Так это Полищук!? Я и не знал, что он художник, - Фима глянул на часы, было полпервого. - А русский у нее не родной, - отметил он, - но очень приличный, - и Фима плотнее запахнул халат. Нужно было соответствовать, его гостья была одета строго, но справедливо.
            - Воздух хороший, здоровый, - отметила она, - Сам ходит, принимает душ. Чего ему надо? – и Фима все понял по ее взгляду. 
            Зазвонил телефон. «А вдруг это срочно», - подумал Фима и ответил. 
            - Проверялка у тебя? Как дела? - спросил Роман-Абрамыч, он помнил, когда у друга визит.
            - Да, плохо, не получится ничего. Тут еще накладка вышла..., - начал Фима.
            - Тогда слушай верный совет: ссы немедленно, прямо сейчас, где стоишь.
            - В каком смысле?
            - В прямом. Изображай недержание. Тебя спасет только энурез. Давай! Из любви к Фире! 
            Разговор закончился, но Ефим продолжал прижимать телефон к уху. Он оказался перед выбором. Выбор этот определял их с Фирой судьбу на годы вперед, как выборы в его любимой стране⁽³⁾. Выборы и Фима оказались в тупике. Надо было что-то делать с «задетым достоинством».
            Инспектор соцстраха, старший сержант резерва Тамар Меир иронически поглядывала на обстановку. Фима был перед ней, как на ладони. Он даже не поинтересовался, как её зовут. 
            - А то мало я видела этих пишеров-симулянтов, - думала она, собираясь закончить визит.
            - Меня зовут Ефим, Ефим Полуштоф..., - неожиданно обратился к ней «этот поц».
            - Да, я знаю.
            - А как Вас зовут? – Фима услышал себя со стороны и ужаснулся кондовости своей речи. Прежде он посчитал бы такое обращение к женщине жлобством. 
            - Тамар Меир, - она неожиданно почувствовала, что тронута.
            - Тамар, Вы ведь не торопитесь? У меня как раз готов кофе. Это займет у Вас еще две-три минуты. Скрасьте мою печаль. Сиделку, как я понял, мне не дадут. Но не три часа, а хотя бы три минуты Вы можете мне подарить?
            Тамар только что сбегала на четвертый этаж, потом несколько минут простояла под дверью, а теперь ее ждала разогретая на полуденном солнце мазда, до которой не меньше минуты ходьбы по жаре. Присесть на пару минут, выпить воды и вытянуть ноги, показалось ей неглупым.  
            Она села в кресло в гостиной у окна во всю стену. Крона высокого иудина дерева зеленела, казалось, прямо у ее ног. Стакан воды и неожиданно превосходный классический кофе без неуклюжих добавок завели разговор. Никаких попыток взятки или явных ухаживаний Фима не предпринимал. Разговор был ни о чем и обо всем. Этот Полуштоф оказался приятнее многих ее армейских мужланов-знакомых.
            Кофе и разговор закончились, она встала и слегка потянулась. Ефим понес посуду на кухню. 
            - Ну вот, не мог дождаться, когда я уйду, - ворчливо отметила Тамар про себя.
            И тут у Фимы из рук упала верхняя в стопке чашка, он наклонился к ней и один за другим выронил из рук остальные приборы. Хуже того, он с криком упал и схватился за ногу. Упал он прямо в лужу джавы и воды на осколки разбитой посуды. 
            - Дайте мне костыли, - попросил он подбежавшую Тамар, - Это всё нога, из-за неё.
            Порезов почти не было, разбитую посуду Тамар замела. А главное, она поняла, что Фима не симулянт. Теперь судьба трех часов решалась положительно. Понадобится дополнительная справка от ортопеда. На повторную окончательную проверку она придет с напарницей, как положено.
            - Скорее всего всё будет хорошо, - обнадежила она Фиму. 

            Фима лежал на диване, нога успокаивалась, и думал он о другом:
            - Фира, Фирочка, простишь ли ты меня? Я уже «вожделел ее, прелюбодействовал с ней в сердце своем», - он знал, что жене не нужны подробности, особенно те, которых не было.
________________________________
 ⁽¹⁾  «Ла иша» – транскрипция названия израильского женского журнала.
 ⁽²⁾  Биньян – группа и вид глаголов в грамматике иврита, всего их 9.  
 ⁽³⁾  Имеются в виду троекратные выборы 2019-20 года в Израиле.