Золотой обрез

Так было принято
(памфлет)

            Что может быть лучше прохладной ночи в прибрежном израильском городе? Можно встать у открытого окна во всю стену под спокойное дыхание уходящей вдаль улицы. Тот, кто проснулся, притащил сюда свои сны и полез в интернет сбросить их наваждение. Одинокий соловей перед сном открывает простор, который отзывается свободой и покоем.
            Ночью не так заметны тревоги мира, неутихающая пандемия, рост цен, «старинный спор славян», колебания рынков, таянье ледников. Хотелось чего-то спокойного привычного понятного, как «холера в Одессе».
            Вспомнил израильтянин, что-то зачастило вокруг него: евреи, жиды, русский гений. Писатели засомневались, правильно ли они думают о русских классиках-антисемитах, «такие ли они уж антисемиты?».
            - А тому-то зачем? – спросил себя ночной еврей, - Писал бы себе в малаховке о «махаловке в махачкале». Что вдруг они все пылить-то затеяли, мелочно как-то? Последнюю правду взыскать собрались? Надо же фанаберия какая! И что же решили? Решили... вот оно: «так было принято»! [Сергей Гандлевский] Ух ты, как искрометно! Да-да, куда же против принятого, если тебе нужны тиражи? А за тираж можно и жидом закусить. Это, если от души не выходит, но таких что-то нет, классики с аппетитом. «И может ли иначе быть?/

Ты, милая, гибельным ядом/ Умела мне жизнь отравить» [Генрих Гейне] Да уж, вместо «так было принято», они так и не смогли выговорить «такое цензурой дозволялось». В классическом случае поэт-классик отслужил десятки лет дипломатом в Германии, стал цензором и приятеля своего Гейне за милую душу запрещал. А был он из достойнейших, опять же в европах пообвыкся. Да классики и возникают по большей части из лояльных, кто с цензурой дружен. У советских людей по этому поводу большой опыт, сомнений нет, но завелось такое гораздо раньше. Уже при Екатерине Повторной было на полном ходу. Для матушки и Радищев был «бунтовщик, страшнее Пугачева». Да разве он классик? Пусть в пристяжных побегает.   

            И не спрашивай, среди кого «было принято», не найти, кого они имели в виду. Среди крепостных бессловесных? Среди крестьян присяжных, оправдавших Бейлиса? Среди иноверцев, сроду не слыхавших о евреях? Этих всех малограмотность выручала от литературных наставлений. «Принято было» как раз среди казенных интеллигентов, которые прививали православным, как должно быть принято. 

            Да и почему «было»? Разве время это прошло? Приглядитесь повнимательнее и спросите себя: кому сегодня интересно это обсуждать? Разве есть сегодня в России русский интеллигент, который такой вопрос станет хотя бы себе самому за стопкой водки задавать? «Это про классиков-то? Да что за глупость, они же классики, в них все прекрасно». Или «простите не припомню», как сказал в анекдоте советский образованец-джентельмен, поправляя целые очки на неразбитом носу.

            Неудивительно, что все сомневальцы оказались евреями и полукровками. Неужто неуютно им посреди руси? Да кому же там уютно, где же там такая обитель? Неужели по-прежнему в России евреем быть неловко, потешно и вызывающе. Впрочем, как всякому нацмену. Неужели все еще так просто и не скажешь, что ты еврей? Это, впрочем, уж слишком, это неприятно для окружающих, настораживает их и сплачивает. Но лицо-то, лицо иудейского вероисповедания, это же цензурно? Это наш израильтянин еще помнит, потому и понимает участников дискуссии. И среди них нашлись-таки смельчаки, бухнулись они на колени и признались друг другу не только в том, что они русские, но и в том, что евреев не существует вовсе. «Вот так вот вам!» [Д.Быков, Ф.Гримберг и др.]
            - А я-то кто такой? – потянулся и зевнул еврей. Он усмехнулся и заметил на сонной улице одинокого охранника в форме. Шел он домой, удаляясь от центра, дом, видно, был недалеко. Свой город им обоим был понятен до прожилок и отголосков.
            Задумался мой компатриот над самым первым – над  постановкой вопроса. Почему же нерусские юдофобы их не заботят, все эти вольтеры-шопенгауэры-паунды? Отношение к жидоедству было бы богаче и полнее. Язык другой, страна другая, во времени разбросаны, но неужели «так было принято» оказалось инвариантно? Сомнительно что-то. «Так было принято» - это необходимо для понимания и удобно тем, кто вопрошает, т.е. евреям, ищущим свое место и спокойных соседей. Иначе им придется властителя дум антисемитом пометить. Как такого детям в школе потом преподавать? Шире надо смотреть, господа писатели. Так правильный взгляд обнаруживается легче, без метаний.
            Да и при чем тут литература? Словно в музыке или живописи или журналистике по-другому. В науке, пожалуй, не меньше, чем в литературе, гениев с вывертами, всех этих виноградовых, понтрягиных, шафаревичей, гейзенбергов. Их даже в американскую академию за это не пускают: «что же это вы, дорогой, евреев недолюбливаете, да так эмоционально?» В америках-то ясно, евреи все захватили, преследуют русских ученых. Тем не менее, когда научную статью читаешь, никаких следов посторонних взглядов не видно. И статьи порой превосходные, наслаждают не только результатом, но красотой и логикой. И знаешь, что автор на стороне напраслину возводит, а лабазного духа в статье нет. Наука, как таковая, суеты не терпит и к публике не обращается. И «как в миру принято» - это лишнее, не обсуждается.

            - А кто-то пришел охраннику на смену. Скоро пекари выйдут на работу, -прошумел скутер и стих вдали. Ночной еврей встал, наполнил водой стакан на кухне и взял с собой к окну.            
            И что ему нынешние российские евреи-литераторы? С ними, казалось бы, все ясно, и не важен контекст вопроса. Искатели отношения к классикам о своих судьбах пекутся. Для начала им небезынтересно понять, влияет ли ответ на что-то или нет? Придется и нам выяснить, с чем мы дело имеем, пока соловей не спит.
            Литература – это тебе, брат, не наука. Не так важно какой из русских классиков, в какую силу жидоедствует. Важно, зачем же ему, так ли ему надо себя насиловать, подыгрывать традиции и сливаться с общепринятым? И тут ответ на поверхности: а затем, что он норовит «жизнь отобразить», а в жизни этого навалом, как ему кажется, если скоситься на цензуру. Вот и поддакивает, как опознавательный сигнал подает: я отсюда, я свой. Да еще впереди «так было принятого» бежит, подначивает. Неужели это и есть основа, фундамент, так сказать, воздух и скрепа русской классики? И что с тем, кто избегает? А, если кто избегает, он тем и заметен, потому и в классиках на задах, что избегал.
            Сами-то искатели этого, конечно, не признают, нет. Будут между собой лысого гонять по очереди, мол, «этот гуманист, определенно гуманист. Мы же с тобой читали, помнишь, как он стыдится своих грехов в дневниках. Грешен-то, поди, сильно был, но как стыдится, кается как, как замаливает! Человеколюб и страстотерпец». Эвона как он о слезе ребенка сказал. Не Диккенс, конечно, не Твен, зато ребенок у него сугубо русский. Это полезно знать всякому иноземцу: не татарчонок, чухончик или жиденок какой, а свой русский малыш. А что проговорился о некоторым образом чрезмерной своей любви к детям, так это пашквиль и злопыхательство. «Мы с тобой в это не верим, правда ведь?»
            Слова эти: немчура, пшекленые паны, жиды, «так это мелочи, принято так было», читатель так говорил. Это он не по своей воле ими шлепал, роднясь с персонажем! Сам-то он либерал, даже и человеколюб иногда. Разве мог он не поддакнуть против воли? За один шелест страниц и запах типографии книгу не купят. Чтобы долги погасить, крепкое незлобивое словцо нужно. А проскочит иногда злобивое - не беда. Читатель-то этого уже не замечает, это для читателя воздух. Он через это словцо своего чует. А не будет воздуха, и водка в горло не пойдет.  
            А другой классик много о высокой вешней любви писал, первый поцелуй, первый залёт. Но, какой сочный стиль он явил, какой живой русский слог, какую страсть, как по-настоящему раскрепостился, когда «Жида» писал. Кого в европах можно поставить рядом с ним? Впрочем, есть и в европах парни крутого замеса. Так и этот себя ломал! Читаешь и видишь, как он слёзы льет: «Вместо обыкновенного, жидовской натуре свойственного, тревожного испуга на лице его изобразилась страшная, предсмертная тоска.» А и потому только, что «так принято было» о еврее говорить, о своем русском так общо не пишут. Будь его воля, разве он так сказал бы?
            А еще один, помнишь, легкое точное перо, тонкая наблюдательность. Но чего-то ему не хватало, этакого родного. Видно поэтому он в деньгах нуждался. И сообщал в письме другу, что придется-де ему жениться на «этой жидовочке». Это, впрочем, честно, это мило даже. Ну какая там любовь или хотя бы за глаза уважение, «так принято было», жидовочка же. И не беда, что она вовсе не еврейкой оказалась, сказано жидовочка, так и покатилось. И тут уж не мешай, «так принято было».
            Примеры эти случайны, для сравнения степеней. А полный список на два порядка длиннее. Какие же свойства определяют лицо и влияние культуры? Те, что устойчивы и непрерывно развиваются. Культуру определяют возобновляющиеся черты. Проповедникам русского гуманизма один гений и объяснил уже, метафорически, конечно, как работают в паре гуманизм и ксенофобия. Где же эта славная цитатка, там еще «чичиков богат, как жид»? А вот и она:
            «Нужно заметить, что у некоторых дам, я говорю, у некоторых, это не то, что у всех, есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза, и все вдруг заговорят в один голос: «посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или «какой правильный, очаровательный лоб» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «ах, какие чудесные у этой плечи!», а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.»
            Молодые люди, однако, не замечают лучшей черты дамы-литературы, ее прекраснодушного милосердия. Им ближе неброская ксенофобия, скромный шовинизм и, конечно, первый среди равных – легкий, но хорошо понятный, жест антисемита. Чутка народная традиция исповедальности русской литературы. И много раз являлась в реале, как теперь говорят. Один редкий литератор-классик – «не-вовсе-антисемит» иронически объяснил: «А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого - на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили...». Илья подбил, да русская литература поддержала примерами «вот как принято». Народ впитал человечность, покаянность русской классики без остатка! И понял: «так можно и похвально, так позволительно, так принято».

            А нынче погляди в окно. Русскому буриданову еврею-литератору в стране с буридановым орлом на гербе полное раздолье. И вопрос о классиках праздный. Сложность в другом: как описывать эту действительность, чтобы опись продавалась? И что же делать еврею-«литератору по-русски» среди русского читателя?
            Не вслух же о таком? Оно на ушко понятнее: должно помнить русскую традицию. Всей душой любить свою русскую почву, аккуратно, не сболтнуть, русофобская твоя душа. Прислушивайся, «как теперь принято». Присоединяйся, начинай подзуживать. Много не надо, хватит и одного сильного выступления с «центральным убеждением», оно окрасит все, что бы ты потом не выразил. Это услышат и свяжут с тобой навсегда. «Этот? Этот свой. Ему намекни, он, как надо, выступит». А уж потом по-свойски, как свой, исконный, а не крещеный вор. И никто тебе не возразит, не одернет. Наоборот, подхватят сердечно, с обильной критикой, теплым местом «по заслугам», а то и тиражами.
            А сболтнешь разок и поминай, как звали. Помни, они и Владимира Сергеевича Соловьева уморили. А он был русский, не тебе чета, совсем свой. Вот тебе и ответ на новый вопрос: «А то что?»
            Да они и без нас знают, «как принято», вот на публику и не выносят.

            Начало светать. Утро затевается под прибывающий птичий грай. Ах, как хорошо у ночного окна знать, что рассвет скоро вернет на место город и страну. И все здесь, и тот охранник, и сменщик его, и тот на скутере, и пекари, и ночные прохожие говорят на родном древнем своем языке с его мудростью и иронией, любовью и горечью тысяч лет. И народу нашему дела нет до русских гениев со всем, что у них «так принято было». У нас свои заботы и радости.
            Да и времена сейчас другие. Выбор есть, и писатели делают его сами. Пути наши разошлись, так у нас принято. Пусть витийствуют с миром где-то.