Золотой обрез

Младший брат Хемингуэя

             Йоник, старший внук Ефима Полуштофа, получил мороженое. Он равнодушно крутил вафельным стаканчиком перед носом младшего брата.

            - Я тоже хочу могожено, - клянчил трехлетний Идошка. 

            - Сейчас Йон съест половину и ты получишь, - отвечала мама. Йон и глазом не повел, он не собирался ничего отдавать. Подумаешь, мама считает, что ему нельзя много сладкого.

            - Нет, я хочу своё! – канючил тиранозавр.

            После вчерашнего, когда шестилетний друг по детсаду пригласил братьев Полуштоф подписаться на свой канал в ютюбе, самоуважение молодого Идо было недосягаемо. Фима знал: завтра он об этом забудет. Но это будет завтра, а сегодня все умиляются и напоминают.

             Фиме это надоело. Все равно, этот мелкий манипулятор выдавит из упертой мамочки своё. Зачем она мотает жилы всем? Ефим недоблюбливал невестку, но знал своё место. Место Ефима было в «маленьком» туалете. Был еще «большой» с ванной и раковиной.

            Ефим опустил крышку «уникального таза», поставил под ноги ящик с инструментами. Потом он достал из шкафчика под потолком специальную подушечку, пристроил ее и уселся.

            Теперь он любовно оглядывал полку с книгами, ласкал глазами и руками корешки и не торопясь раздумывал: - Что бы почитать?

            Последнее время он читал «Яблочный кларет для церковного хора» писателя П.Е. Левина. Фима любил этого автора за отчество Ефимович. Ефимыч Левин писал кусочно, вкусно, его можно было читать с любого места и столько, сколько хотелось. Но больше трех страниц за раз о верховном жреце Капутине Ефим не читал, даже Ефимыча. Сегодня ему хотелось чего-то размашистого, полета над морем, этакого «байронизму», над которым постебался Бунин в рассказе «Жилет пана Михольского». А это значило - не Бунина и не Гоголя. Из любимого на полке оставались Рабле и Хемингуэй.

            Задумавшись, он как-то перескочил на свою вчерашнюю рецензию. Издательство, с которым он сотрудничал, запросило нечто нейтральное, оставляющее ему выбор. Роман назывался... Ефим вспоминал с трудом... нечто инфернально-странное... «Запятая в аду» - вспомнил Ефим. И тут же вспомнил и воспроизвел по памяти самое удачное место в своей рецензии: «Писатель, хочет он того или нет, пишет о себе. Он прячется, чтобы его не вычислили. Вот Вы пишете: «Это еще что за быдло! А ну, пойди к моей кастелянше Палаше и отсоси у ее кота. А не сумеешь, на конюшне под плетьми на сопли изойдешь». В этой фразе выражены все Ваши затаенные страхи: опасение мужской несостятельности, боязнь унижения и боли. Все это Вы считате важным, вытеснили по Фрейду, наделили этим свойствами своего персонажа. Вдобавок наделили его властью наказывать за провинности. Скажите честно: Вас в детстве пороли? Над Вами девушки в юности издевались?»

            Фима продолжил уже о своем, впрок, для рецензии, например, на перформанс:

            - А ведь человека выдает все: и лицо, и мысли, и пиджак, и полка. О чем, например, говорит эта полка в моем храме?

            Полка в храме, как шутил над собой Ефим, говорила ему о самой читающей в мире стране в эпоху массового строительства хрущеб. Это было время свободы, осознанной необходимости малогабаритной жилплощади. Там кабинет и совместился с туалетом.          

            - Нет, не обманывай меня жалкая забывчивость, - тут же поймал себя на лжи Ефим Полуштоф, - Вспомни моего одноклассника Гарри Постникова, из семьи потомственных снабженцев. Ты пару раз приходил к нему обедать после списанной им у тебя контрольной по математике.

            Однажды Фима застал папу друга выходящим «оттуда» с газетой. Он тогда еще потряс Фиму непонятной эрудицией в одной фразе:

            - Не все коту масленнница, Данила–мастер. Но дум спиро сперо. [Пока дышу, надеюсь]

            И тут Ефим припомнил всё! Это же у Гарри Фима увидел и выпросил журнал «Америка». В нем была шикарная статья о кубинском доме Хемингуэя. Это был первый его, Фимы, настоящий глоток свободы: шикарные цветные фотографии на толстой бумаге. Настоящая Куба в картинках! А не бубнящий дрыщ-очкарик Шнурок с припевом в хоре: – Куба-куба-куба-куба.

            Статья была скучная, Фима ее не помнил. Но зато его потряс туалет Хэма. Огромный, с высоким потолком, окном и, главное, с этажеркой книг в пределах вытянутой руки от «вазы».

            - Я тоже такую хочу! – сказал тогда себе Фима. Родители его не одобрили. Но, как и его младший внук Идо, он начал добиваться своего.

            - Это у Идошки от меня, - догадался Фима, - Да я же и есть младший брат. Младший брат  Эрнеста Хемингуэя. Конечно, а то что это за Полуштоф? Назову себя Гантенбайн. А что? Гантенбайн Хемингуэй, - звучит красиво! Сокращенно это будет Ганти. «В семье его звали Ганти». «Ганти, гаденыш, куда ты подевал плоскогубцы?»

            Фима вспомнил свитер толстой вязки, небрежное «старик», единственную турпоездку с костром на даче у Постникова, песни Гарри под гитару, выблеванную ими водку, подхваченных в электричке вшей. Всю ту романтику, которая наполняла его молодость. Ни жена, ни теща, у которой они жили поначалу не могли остановить его страсть. По этой причине их выперли в общежитие. Там Фиме пришлось сложнее. Туалет был общий на этаж в конце коридора, о чем Фима и его жена с тонким обонянием «жалели страшно». Потом из раза в раз Фима всегда добивался своего.      

             Ганти с гордостью осмотрелся. Эрнест бы посочувствовал, но увиденное было «сродни и впору сердцу» Гантенбайна. Для полного счастья ему не хватало чашки кофе с печеньем. Но Ганти всегда отделял чтение от еды.

            Фима вспомнил, как звенело в багажнике пиво, когда они с невесткой возвращались из супера. Но встать с насиженного места, выйти на кухню и выпить пива было несбыточно. Свое «не могу» он бы подавил, как обычно, любимой поговоркой: «Плохому танцору и лыжи мешают». Однако на сей раз невозможность подтверждал неугомонный Идошка:

            - И я хочу могожено!    

            Гантенбайн Хемингуэй улыбнулся, потянулся к любимому Рабле, и тут у него скрутило сердце. Он ухватился за полку с книгами, сорвал ее с грохотом и умер.