Письмо Лота Аврааму

 Я и до этого видел рожденье и смерть,
 Но считал, что они не схожи
            Т.С. Элиот, пер. с англ. А. Сергеев

Среди многочисленных наших новостей
одна поразила меня несказанно:
самоубийство китайского докторанта
с факультета компьютерных наук.

Предсмертное письмо его кратко и ясно.
Шеф срочно потребовал от него статью
на престижную конференцию.
Рецензенты были друзьями шефа
и статью немедленно приняли.
Но парень зачем-то выполнил тесты
и обнаружил, что эффективности нет.
Результаты статьи были ложью.

Помнишь, зима была дождливой,
все цвело, и никто не заметил,
что этот подлог оказался
невыносим Чжицзяну Ченю.

Одна лишь мелочь не дает мне покоя.
На кладбище солнце палило, но не над ним.
Его укрывала тень. Или мне показалось.
Словно, не смерть видел я, а исцеление.
Или мне показалось?

Письма жены кодера

                          Письма жены кодера

                      Но как припомню долгий путь оттуда...                             
                                                                Д.Самойлов

 

1.
Проводила тебя и одна осталась,
поводила пальцами, как по коже,
по складкам примятой простыни —
и ты где-то далеко откликнулся
ревом сирены, поторопил оторопевших
уступить полосу кровотоку новостей.
В душных складках затерялся поток битов,
контрольные суммы безупречны,
и привыкла я к новой версии протокола.
Но все чаще вспоминаю шум ветра
и аналоговый клавесин в Опочке.

2.
Составы из Выры застряли в карантине,
в порту Ливорно заперты корабли из-за бури.
Согрелась я в распутицу чтением регистров.
Подорожала мука, и шерсть кончается.
Успею ли я связать свитер?

3.
Может завтра махнем в Тумашев?
Покажу тебе, где спрятала идолов, 
тяжела терракота, крепки благовония.          
Самой захотелось спрятаться в прошлом.
Ты ведь перехватишь хендшейк для взлома,
подберешь пароли к питающим ключам?
Откроются нам старые разъемы 
в заброшенный храм Прямого Сигнала,
вспомним обряд Начального Ввода.

4.
Соседка принесет молоко и яйца. 
Опять не дам ей мандрагоровы яблоки,
сама хочу с той стороны увидеть истоки,
поколения адресов наших и ветвлений,
самой нужен предсказатель переходов.
Девочкой из дома отца увижу весь путь,
все пристанища, наречия, божницы,
вспомню, куда пошли мы из Харрана.
Проведу пальцами по складкам талита,
услышу все голоса твои, гнев и песни.
Вспомню, зачем бежали мы из Харрана.
Прижмусь к руке твоей теплой сильной.

 

Видуй

 

Видуй, покаяние Судного Дня

Господи, прости меня, ибо грешен.
Убивал я всяких микротварей,
крал воздух и радость, где только мог,
в шабат дергал волоски из носа,
подмигивал, домогался, ел свинину…
Особенно согрешил я в месяц от роду:
не крепил я оборону Родины
под ядерным «Снежком» c Тоцкого полигона,
под чутким пристальным взглядом
маршала Победы ГэКа Жукова.
Я выжил, а тысячи наших солдат,
атаковавших условного врага
через эпицентр взрыва, — безусловно нет.
Маршал усомнился в полезности
атомной бомбы, и Третью Мировую
пришлось отложить. 
Господи, прости меня, греховодника,
ибо не дал победить окончательно.

 

Черемуха

   

Черемуха — это дерево. Я упал с него,
посинев от вяжущих душистых ягод 
с распухшим от обжорства ртом.
Весил я мало и не ушибся. 
Дерево перед глазами оказалось 
сложным сооружением из ветвей и листьев. 
Так лежал я, и дриады кружили надо мной, 
нашептывая свои причитания.
Далеким шмелем бранился  мужик, 
прикорнувший было рядом в кустах с подругой,
мой сосед в этом доме.

 

 

 

 

Мужчины не плачут

Днем с конницей он громил фашистов,
потом был сончас и полдник с пенкой
а, когда всех детей разобрали, 
оказалось родители за ним не придут,
он остается в «круглосуточной группе».

Назавтра все продолжилось, 
и он был особенно храбрым в бою.
И потом на загорелых руках у папы 
было стыдно сидеть, как малышу,
он все-таки в средней группе.

Папе он не расскажет, 
что даже за играми не забыл 
себя одного в темной гулкой спальне, 
среди рядов пустых кроватей.  
Тут и там непонятные звуки в тишине,
и он один во всем детском саду.
— Я не плакал, папа, мужчины не плачут. 
А ночь все тянулась и не кончалась.  
Надо было откинуть одеяло, слезть с кровати,
в холодной пугающей темноте найти горшок, 
а он струсил, большой, а струсил.
Крепился, терпел до утра, но уснул 
и описался, как маленький.
А вдруг родители не простят?

 

 

Сетевой дед

 

Передай опыт десятилетнему внуку:
— Попросят на час – не давай: не вернут.
— Навяжется в друзья – гони: это подсадной.
— Позовут крикнуть – не ходи: подставят.
— Будут дарить – не бери: расплатишься кровным.
— Будут пугать – не бойся: ограбят.
Пусть он и усмехнется:
— Откуда ты это взял? Сбрось линк.

 

Дада

 

В детстве Пикассо рисовал, как Рафаэль,
а я в детстве не умел писать стихи,
как Чуковский или Маршак.
Но я старался чему-то научиться. 
Отброшенного и забытого мною,
как мусора в океане.
И теперь вслед за Пикассо, 
я учусь сочинять, как дети.
Детям — поэтам обычно под тридцать.
Они все умеют, умудрены опытом,
и уверены в свежести своих чувств.
Куда мне до их гениальности.
Угнаться хотя бы за Пикассо,
он чему-то у них научился.
Не зря же в свои 80 он писал другу:
«Мне кажется, что на самом деле 
я поэт-неудачник. 
Как ты думаешь?»

 

Поэт — рыба обреченная

Поэт — рыба обреченная, понявшая, что поймана.
Тунец рвется, мощный, презирая боль и кровь,
не верит, что мелкий крючок – это всё, это приговор.
Локус забирается в узкую расселину, топорщится,
насмерть впивается  в скалы  шипами плавников.
Камбала прижимается ко дну, зарывается в песок:
— Меня нет, это не я, я камень, я безмолвие.

Порвана в клочья их свобода, они бормочут
с кем ни попадя о бирже, о любви, о погоде.
Заговаривают боль, треплются о распятых, о политике.
Льется дольче вита речью обреченного.

Что за болваны называют это пророчеством,
восхищаются перекличкой голосов,
находят в этом миссию?

А юркая мелочь сама ломится в кошельковый невод.
Ярких и вычурных отбирают для аквариумов,
кормят, чтобы не жрали друг друга,
называют поэтами и назначают им цену.