Золотой обрез

Поэт Иван Суриков и евреи

Стихотворение «Детство» многие, как и я, чудом помнят со школы:

                                               Вот моя деревня;
                                               Вот мой дом родной;
                                               Вот качусь я в санках
                                               По горе крутой...                 

Его автор не на слуху, не каждый сразу вспомнит имя Иван Захарович Суриков. Стихи эти напоминила мне одна хорошая знакомая, учитель русского языка. Из ее четвертьвекового опыта сложилась грустная картина доступности русской классики для младших школьников в Израиле. Это стихотворение, в отличие от большинства других поэтов 19 века, написано просто, без инверсий, на таком языке, который переходит из эпохи в эпоху без заметных утрат. Никаких комментариев не требуется. Оказалось, что в «Лукоморье» или сказках Пушкина каждое слово требует объяснений. В стихах «Бразды пушистые взрывая,/ Летит кибитка удалая./ Ямщик сидит на облучке» нет ни одного понятного слова. «Ласточка с весною/ В сени к нам летит» падает на первой же фразе. Это уже стихи Алексея Плещеева, наставника Сурикова, поэта заметного образованного и опытного. А Суриков ясен и близок, как воздух.
            Дети, конечно, не задумываются, каким образом стихи создают идеальную возможность отождествить себя с героем. Автор, раздвоившись, переносится в детство и оказывается внутри незатейливой, но не лишенной драматизма сценки. Весь длинный стих я не стану приводить, но первую его часть закончу:

                                               Вот свернулись санки
                                               И я на бок - хлоп!
                                               Кубарем качуся
                                               Под гору, в сугроб.

                                               И друзья-мальчишки,
                                               Стоя надо мной,
                                               Весело хохочут
                                               Над моей бедой.

                                               Всё лицо и руки
                                               Залепил мне снег...
                                               Мне в сугробе горе,
                                               А ребятам смех!

            И любому ребенку понятно: мальчишки смеются именно над ним, снег залепил лицо ему. Не так важно, что строфы  - это парные строки шестистопного хорея. Деление строк на две по цезуре нисколько их не портит, а наоборот облегчает детям чтение и запоминание. Цезура-то в этих стихах отделяет смысловые единицы.  
            Раздвоение лирического героя, перенос и созерцание самого себя в детской игре, в другом месте создает магическое обаяние. «Автор с тобой, малыш, не бойся ничего» - слышит ребенок. Оно усилено и неказистостью мальчишки и насмешками, которыми его осыпают. И всей незлобивой атмосферой заурядной детской сценки. Для сравнения вот начало «Воспоминаний детства» поэта-современника, сословно близкого Сурикову, Ивана Саввича Никитина:

                                                           Дитя степей, дитя свободы,
                                                           В пустыне рос я сиротой,
                                                           И для меня язык природы
                                                           Одной был радостью святой...

Эти стихи обращены уже совсем к другому читателю. Вряд ли ребенок сможет сочувствовать их герою, как это происходит в стихах Сурикова. Не претендуя на полноту, я все-таки предпринял изрядные усилия, чтобы найти что-нибудь подобное в русской поэзии 19 века. Мне не удалось найти такое раздвоение лирического героя и удаленное созерцание им самого себя в конкретном эпизоде. Иван Суриков предстает в нем настоящим модернистом. Что-то похожее мне попадалось в совсем другую эпоху, у Иосифа Бродского в «Зимней свадьбе». Здесь такое же ретроспективное созерцание, с тем же обаянием.                                                      

   Я вышла замуж в январе.
   Толпились гости во дворе, 
   и долго колокол гудел
   в той церкви на горе.

            Безымянность, обезличенность у Сурикова особая, она превращает персонаж в обобщенный типаж, в символ. Легко соглашаюсь с Ириной Лукьяновой [2]: «Это вообще очень характерно для Сурикова: в его поэзии нет реальных, конкретных людей — только собирательные образы, только всеобщие типы». Это особенно заметно, если сравнить его стихи и Некрасова. Иван Суриков не был большим оригинальным поэтом, он вырос из народной поэзии и возвращал ей свои стихи песнями. Заметно переделанные, как это почти всегда происходит, его стихи поются до сих пор: «Что шумишь, качаясь,/ Тонкая рябина..», «Степь да степь». Да, у Сурикова много природы, но стихи не о ней, потому его песни и стали народными.
            Иван Суриков [3] родился 6 апреля 1841 и умер 6 мая 1880 года от чахотки. Его отец был оброчным крепостным, перебрался в Москву, когда сыну было 8 лет. Интересно, много ли поэтов вышло из крепостных? Много, они были неграмотны, их имена не сохранились, а стихи составили фольклор. У Ивана вместе с работой в лавке появилась возможность «обучиться грамоте» у монашек, продолжить читать и пробовать писать. Соблазн плохих стихов в том и состоит, что «каждый так может». «Обилие пишущих стихи в нашей стране объясняется низким культурным уровнем нашего народа» (А.М.Горький). А сколько для грамотного есть интересных ремесел. Так нет – стихи.
            В 60-м году он познакомился с Плещеевым, который помог ему с первой публикацией. Тогда же Иван женился на сироте, чем усугубил свою бедность. Он начал публиковаться при поддержке Плещеева. Дав вовлечь себя в литературу, Иван не понимал, что пускается в путь обманчивый, зыбкий, изменчивый. Он мог жить небольшим надежным заработком купца в отцовской лавке. Отец в итоге разорился, и свою жизнь Иван тоже закончил в нищете.
            Вероятно, на фоне отмены крепостного права в 1861 году и новых возможностей появилось окрыляющее чувство успеха и свободы. Потом наступило отрезвление. В 1876 Суриков написал «Дубинушку», один из источников великой песни Шаляпина. 

Ой, дубинушка, ты ухни!
Дружно мы за труд взялись.
Ты, плечо мое, не пухни!
Грудь моя, не надорвись!

Ну-ко, ну, товарищ, в ногу!
Налегай плечом сильней!
И тяжелую дорогу
Мы пройдем с тобой скорей.

Ой, зеленая, подернем! —
Друг мой! помни об одном:
Нашу силу вырвем с корнем
Или многих сбережем.

Тех борцов, кому сначала
Легок труд, кто делу рад, —
Вскоре ж — глядь! — все дело стало
Перед множеством преград. 

Тем помочь нам скоро надо,
Кто не видит, где исход, —
И разрушатся преграды, —
И пойдут они вперед. 

Друг! трудящемуся брату
Будем смело помогать,
Чтоб за помогу в уплату
Слово доброе принять. 

За добро добром помянут
Люди нас когда-нибудь
И судить за то не станут,
Что избрали честный путь. 

Злоба с дочкою покорной,
Стоязычной клеветой,
Станут нас следить упорно, —
Но не страшен злобы вой. 

Прочь от нас! на мертвых рухни, —
Твой живых не сломит гнет…
Ой, дубинушка, ты ухни!
Ой, зеленая, пойдет! 

             Суриков – это индикатор своего времени. А при чем тут евреи? Да вот выходит ни при чем. «Дубинушка» красноречива. Отношение к евреям у русских всегда было разнообразным. Например, незадолго до смерти Сурикова у Плещеева появился юный подопечный, дворянский сын Семен Яковлевич Надсон. Судьба 16-летнего отрока и его унижения после смерти отца,  еврея-выкреста, в доме русского дяди хорошо известны. 
             Бывало и другое. Через 35 лет, в 1913 году суд присяжных «из низкого сословия» (6 из 12 - крестьяне) оправдал Менахема Бейлиса, по делу об убийстве. Это произошло при всей нелюбви «низкого сословия» к евреям, на которую суд, казалось бы, мог полагаться.   
             Однако, Суриков не выделялся взглядами из своей среды, тем обобщеннее и символичнее его «Дубинушка». Гнев направлен адресно точно: на угнетателей, а не на евреев или других «чужих». Евреи заметного участия в жизни тогдашней России не принимали, хотя бы в силу своего незавидного положения. Обвинять их было не в чем. А протест был глубокий, необузданный, сознательный! И Суриков и все, кто был ему близок, понимали его направленность вполне определенно. Тогда в бедах России и русского народа евреи еще не были виноваты. «Протоколы» и подобные агитки появятся через 20 лет после смерти Сурикова, как классический способ правящего класса отвести гнев от себя.  
            А в жизни Ивана Сурикова и его среды все было натуральное, экологически чистое, ничем не отравленное: и нищета, и безграмотность, и подавление, и унижение, и беспросветность будущего, и порыв к прекрасному.

                                                           Вот моя деревня;
                                                           Вот мой дом родной;
                                                           Вот качусь я в санках
                                                           По горе крутой...       

________________________________________________
[1] Суриков И. З. Стихотворения. М., "Сов. Россия", 1974.
[2] И. Лукьянова, «Самоучка», «Русский мир» (rusmir.media/2014/05/01/samouchka) 
[3] Ю. В. Лебедев, «Суриков И. З.» в кн.: "Русские писатели". Биобиблиографический словарь. Том 2. М-Я. Под ред. П. А. Николаева. М., "Просвещение", 1990